Снова можно стало жить не для себя. Жить ради себя эти люди не умели и не понимали, что это значит и как делается. Сейчас жизнь вновь обретала полноту.
Из своей каюты физик выходил ночами, когда все спали, устав за день. По ночам он испытывал чувство голода. Он спускался на кухню, где дремали парящие автоматы, и ел то, что подворачивалось под руку. Затем долго бродил по пустынным палубам, и ему казалось, что жизнь уже прервалась и он ходит по вымершему кораблю.
Он поднимался в обсерваторию или выходил на прогулочную палубу, но в конце концов путь его неизменно завершался внизу, в бывшем туристском классе, бывшей лаборатории. Теперь физику казалось, что часы, проведенные здесь, были лучшими в его жизни. Возможно, он не ошибался.
В лаборатории все осталось таким же, как в день опыта: люди избегали заходить туда, где их надежда получила решающий удар. Только боксер снова и снова выходит на ринг, где ему уже приходилось испытывать на себе тупую силу крюков и прямых, падать и снова подниматься.
Физик стоял, уткнувшись лбом в прозрачный купол своей установки, или медленно бродил вдоль стен, касаясь руками кабелей и трубопроводов. Он думал о том, что установка могла бы еще послужить для опытов, но у него недоставало сил делать что-то, в чем, он знал, больше не было никакой необходимости. Физику всю жизнь мнилось, что знания, к которым он неизменно стремился, нужны в первую очередь ему самому, как воздух, хлеб и вода. То, что знания эти переходили от него к другим людям, казалось ему вторичным и не столь важным: это было неизбежно – и только. Теперь он с ужасом убедился, что все обстояло не так.
Когда он вернулся в лабораторию впервые, то хотел повторить тот самый, уже удавшийся опыт: на одном примере трудно построить теорию. Ему казалось: то, что люди не захотели (как он полагал) по достоинству оценить сделанное открытие, не должно было выбить почву у него из-под ног. Он искал и находил в истории науки множество примеров, когда ученые, сделавшие крупные открытия, в лучшем случае оставались непризнанными и незамеченными. Бывало, их осмеивали. А порой убивали. Так что с этой точки зрения он, по меньшей мере, не был одинок.
Так он убеждал себя, повторяя, что ученые эти до последней возможности продолжали заниматься своим делом, хотя им нередко мешали. Ему же никто не мешал, никто не отнял у него права и возможности теоретизировать и даже экспериментировать дальше.
С такими мыслями спустился он в лабораторию – и вдруг с ужасом понял, что ему неинтересно. Работа больше не привлекала его, результаты не вызывали любопытства.