Она идет вперед.
Ее дни становятся все длиннее, а между тем солнце встает позже, а угасает раньше. Ана Пауча шагает, ее тщетное тело словно озвучено непрерывным хрипом усталости. Хрипом, который не могут утишить ни живительная тень эвкалиптов, ни минуты отдыха под ними. Хронический хрип.
В посеревшем от пыли черном платье она находит себе вечером приют в заброшенном со времен появления электрических локомотивов угольном складе. Она опускается на землю. Без единой мысли. С одним желанием — спать.
Смерть говорит ей:
— Ана, я должна тебе кое-что сказать: ты уже не та, что прежде. Погоди не засыпай! Ты уже не та, но это не означает, что ты становишься хуже. Напротив.
Похоже, что слабая улыбка озаряет темное лицо Аны. Она думает, что к завтрему она наберется сил. Завтра она дойдет до своего Севера.
На рассвете она просыпается от звуков гитары. Ей чудится, будто она ранним утром на деревенском празднике и Педро Пауча нанял музыканта из соседней деревни, чтобы тот в песне высказал молодой девушке, как он счастлив в этот день, и передал бы ей привет влюбленного. (По-прежнему сны. Она уже так стара, старая Ана-нет, что ее девичьи сны в конце концов перевоплотились в воспоминания.)
Но это звучит старая песня о войне, которая неожиданно прерывается приступом кашля.
Когда слепой певец наконец вновь обретает дар речи, он говорит:
— Вот и ты, бабуля! Еще более бедная и более грязная, чем когда-либо!
— Ну и ну! — восклицает Ана Пауча.
Ведь это тот самый слепой певец, что пел на завтраке у его превосходительства военного губернатора, где она была почетной гостьей.
— От пыли чище не станешь, это уж точно, — отвечает Ана Пауча.
— Именно это я и подумал, увидев, как ты копошишься, словно таракан.
— Как, ты теперь видишь?
— Это просто привычка так говорить. Я тебя не вижу, но слышу. Чувствую тебя. Ты пахнешь бедностью.
— Я в этом не виновата! — отвечает Ана-нет с некоторой горячностью.
— Не оправдывайся. Бедность тебе к лицу. А их я знаю, этих людей, сейчас они наверняка опрыскивают себя дорогими духами, пытаясь забыть твой запах.
Он раскатисто хохочет, и его смех прерывает приступа кашля.
— Не сердись на меня, бабуля. Я говорю это не для того, чтобы обидеть тебя.
— Я и не сержусь. И потом, меня уже больше ничто не обижает.
Хриплый голос струи заполняет наступившую тишину. Ана Пауча обзывает себя попугаем, который болтает невесть что. Уж лучше промолчала бы.
— Да нет, все правильно, бабуля. Это на пользу, настаивает зрячий слепой. — Это на пользу, — повторяет он, — когда человек может выговориться. Никто тебя не осудит. Уж я — во всяком случае.