Через маленькие, под самой крышей, оконца с разбитыми стеклами утренний свет заполняет склад. Теперь Ана Пауча может украдкой взглянуть на своего собеседника. С виду он тоже невзрачен. Лицо скрыто бородой, которую он не мыл дней десять, не меньше, но он поглаживает ее, словно она шелковая. Верно, боится порезаться во время бритья, думает Ана-нет. Она смотрит на него смелее. Он выглядит старше своего возраста. Ему, пожалуй, не больше пятидесяти. Как малышу. Только ее малыш старался бриться каждый вечер перед тем, как выйти в море. Он смеясь говорил, что на каком-то дальнем острове его ожидает сирена, а она не любит бородатых.
— Сколько у тебя было детей? — неожиданно спрашивает слепой, снова начиная пощипывать струны своей гитары.
— Трое, — отвечает она, словно винясь перед ним.
— Все умерли?
— Нет. Не все. Один остался. Младший. Он в тюрьме.
— Это все одно. Все умерли, — заключает слепой.
Ана Пауча резко поднимается.
— Мне пора. Последние две недели я могу идти только днем. Ночью уже ничего не вижу.
Из потаенных складок нижних юбок она вытаскивает монетку, может последнюю, что у нее осталась. Она вкладывает ее в руку слепого музыканта.
— На, возьми. Больше мне нечем тебя одарить. Если бы ты завернул в мою деревню… раньше… когда я была еще там… я бы тебя покормила. Без всяких разносолов, конечно, их у меня сроду не бывало. Мне нравится, как ты играешь. Но песни твои о благородных богачах и справедливых войнах не нравятся. Нет, не нравятся мне твои песни, — настойчиво повторяет она, беря свой узелок.
Пустые застывшие глаза калеки обращены на ее голос. Потом он снова разражается смехом, прерываемым приступами кашля и звонкими звуками гитары.
— Ты куда идешь?
— На Север.
— На Север. Это там заключен твой сын?
— Да.
— Я пойду с тобой. Дорога дальняя. Вдвоем будет веселее.
— Я тороплюсь, — сухо отрезает Ана Пауча.
— Не беспокойся, бабуля. Ты придешь туда вовремя. Только в путь лучше пускаться с горячим желудком. С полным, если тебе так больше нравится.
— Я тороплюсь, — настойчиво повторяет Ана Пауча.
— Я мог бы поговорить с тобой о твоих погибших в войне сыновьях.
— Я тебе про это никогда не говорила!
— Какая еще напасть, кроме войны, могла унести детей женщины твоего возраста?
Ана Пауча молчит.
— Какая эпидемия, кроме войны, прошлась по нашей стране?
Ана Пауча говорит:
— Мой сын, малыш, иногда говорил, как ты. Теми же самыми словами. Только потом, много позже, до меня дошло, о чем он толковал. Он умел читать и писать, мой мальчик. А я не умею. Он хотел научить меня, но не успел.
— Теперь у нас будет много времени. Я научу тебя.