— Альберт, — вспоминаю я, — а наши мешки со жратвой…
Нам становится грустно. Все это нам очень пригодилось бы. Если бы поезд отходил днем позже. Кат наверняка разыскал бы нас и принес бы нам нашу долю.
Вот ведь невезение. В желудке у нас похлебка из муки — скудные лазаретные харчи, — а в наших мешках лежат свиные консервы. Но мы уже настолько ослабели, что не в состоянии волноваться по этому поводу.
Поезд прибывает лишь утром, и к этому времени в носилках хлюпает вода. Фельдшер устраивает нас в один вагон. Повсюду снуют сестры милосердия из Красного Креста. Кроппа укладывают внизу. Меня приподнимают, мне отведено место над ним.
— Ну обождите же, — вдруг вырывается у меня.
— В чем дело? — спрашивает сестра.
Я еще раз бросаю взгляд на постель. Она застлана белоснежными полотняными простынями, непостижимо чистыми, на них даже видны складки от утюга. А я шесть недель не менял рубашки, она у меня черная от грязи.
— Вы не можете влезть сами? — озабоченно спрашивает сестра.
— Залезть-то я залезу, — говорю я, чувствуя, что взопрел, — только снимите сначала белье.
— Зачем же? Мне кажется, что я грязен как свинья. Неужели меня положат сюда?
— Да ведь я… — Я не решаюсь закончить свою мысль.
— Вы его немножко измажете? — спрашивает она, стараясь приободрить меня. — Это не беда, мы его потом постираем.
— Нет, не в этом дело, — говорю я в волнении.
Я совсем не готов к столь внезапному возвращению в лоно цивилизации.
— Вы лежали в окопах, так неужели же мы для вас простыни не постираем? — продолжает она.
Я смотрю на нее; она молода и выглядит такой же свежей, хрустящей, чистенько вымытой и приятной, как и все вокруг, трудно поверить, что это предназначено не только для офицеров, от этого становится не по себе и даже как-то страшновато.
И все-таки эта женщина — сущий палач: она заставляет меня говорить.
— Я только думал… — На этом я умолкаю: должна же она понять, что я имею в виду.
— Что еще такое?
— Да я насчет вшей, — выпаливаю я наконец.
Она смеется:
— Надо же и им когда-нибудь пожить в свое удовольствие.
Ну что ж, теперь мне все равно. Я карабкаюсь на полку и укрываюсь с головой.
Чьи-то пальцы шарят по одеялу. Это фельдшер. Получив сигары, он уходит.
Через час мы замечаем, что мы уже едем.
Ночью я просыпаюсь. Кропп тоже ворочается. Поезд тихо катится по рельсам. Все это еще как-то непонятно: постель, поезд, домой. Я шепчу:
— Альберт!
— Что?
— Ты не знаешь, где тут уборная?
— По-моему, вон за той дверью направо.
— Сейчас посмотрим.
В вагоне темно, я нащупываю край полки и собираюсь осторожно соскользнуть вниз. Но моя нога не находит точки опоры, я начинаю сползать с полки, — на раненую ногу не обопрешься, и я с треском лечу на пол.