Когда они приехали к ручью, мелководному и быстрому, с каменистым руслом, Гвендолин выказала желание попить.
Грофилд спешился и попробовал воду сам; она оказалась такой холодной, что у него заныли зубы. Он поморщился и снова сел верхом:
— Тебе это не пойдет на пользу, Гвендолин. Поехали дальше.
Ручей пересекал его путь справа налево. Соответственно он повернул влево и двинулся вдоль ручья вверх по холму, позволив Гвендолин идти шагом, после того как она затратила столько усилий.
Водопад, когда он доехал до него, оказался узким, но удивительно высоким. Ему пришлось совсем удалиться от ручья и описать приличный полукруг, чтобы въехать на вершину по склону. Проделав это, он обнаружил по обоим берегам открытую местность, покрытую глинистым сланцем; на ней никого не было видно. Он снова спешился и оставил поводья волочиться по земле, зная, что хорошо воспитанная лошадь приучена оставаться на месте, когда поводья находятся в таком положении. Он стоял в солнечном свете на желтовато-коричневом плоском камне и смотрел вниз, на долину, на зеленые заросли с вкраплениями открытых лугов. Время от времени там виднелись всадники, и здесь, на вершине, вполне можно было поверить, что двадцатого столетия никогда не было. Здесь, в Западной Пенсильвании, менее чем в пятидесяти милях от Гаррисберга, он мог стоять вот на такой возвышенности, смотреть на север и видеть в точности то же самое, что четыреста лет назад увидели бы отсюда индейцы. Ни тебе машин, ни дыма, ни городов.
Хорошо, что он не уехал прошлой ночью. То, что он провел ночь с Мэри, успокоило его, сделало его ярость менее неистовой. В нем жила все та же решительность, но без прежней одержимости. Хорошо, что он от этого избавился, не то порывистость и нетерпеливость сделали бы его уязвимым и незащищенным.
Водопад был громким и неутомимым, поэтому Грофилд не расслышал, как подъехал Реклоу. И повернул голову уже в тот момент, когда тот слезал с большой серой в крапинку лошади, рядом с которой Гвендолин смотрелась ослицей. Реклоу пошел уже седьмой десяток, но он был высок, худ и прям и издали сошел бы за тридцатилетнего. Лишь лицо, прорезанное морщинами, глубокими, как борозды на вспаханном поле, выдавало его. В молодости он был работником на ранчо; потом, в тридцатые и сороковые годы, каскадером и статистом в ковбойских фильмах. Он никогда не имел никаких политических взглядов, но сохранял личную преданность тем, кого считал своими друзьями; и, когда в стране наступило время черных списков, у человека с такими представлениями о дружбе, как у Реклоу, неизбежно начались неприятности. В начале пятидесятых он оставил Западное побережье, отправился на восток, в Пенсильванию, и купил эту Академию верховой езды, что давало ему заработок, но не слишком большой. Ныне Реклоу хранил верность почти исключительно своим лошадям и получал своего рода моральное удовлетворение от того, что подрабатывал на их содержание, преступая рамки закона.