Он взглянул на парасхита, и лицо старика показалось ему похожим на лицо его отца. Это испугало Пентаура.
А когда он увидал, с какой тревогой женщина, державшая на коленях голову девочки, склонялась над ней, как напряженно вслушивалась она в ее дыхание, он невольно вспомнил дни своего собственного детства, когда он, терзаемый лихорадкой, лежал на своей постельке. Он давно уже забыл, что происходило тогда вокруг него, но одно видение глубоко запечатлелось в его душе: склоненное над ним лицо матери, выражавшее смертельный страх. В ее глазах было тогда не меньше нежности и заботы, чем сейчас во взоре этой всеми презираемой женщины, устремленном на страдающую девочку.
«На свете есть только одна самоотверженная любовь, чистая и святая, – думал он, – это любовь Исиды к Гору, любовь матери к ребенку. Если эти люди действительно нечисты и оскверняют все, к чему прикасаются, то как смогли эти чистые, нежные и святые чувства сохранить и у них свою непорочность и красоту? Но ведь божества, – продолжал размышлять Пентаур, – вложили материнскую любовь и в грудь львицы и в грудь исчадия подземного мира – бегемота!»
Он еще раз с сожалением взглянул на жену парасхита. Он видел, как она подняла голову от груди девочки – она уловила ее дыхание! Счастливая улыбка озарила ее постаревшее лицо. Она кивнула сначала врачу, а затем, с глубоким вздохом облегчения, своему мужу. Старик, не переставая растирать левой рукой ноги девочки, молитвенно поднял вверх правую руку; то же сделала и его жена.
Пентауру казалось, будто он видит, как их души, объединенные одним священным желанием, витают над юным существом, которое тесно связывает их. И вновь вспомнил он родной дом и тот день, когда умерла его единственная, горячо любимая сестра. Вспомнил мать, с плачем упавшую на неподвижное тельце дочери; отца, который в отчаянии топал ногами и с рыданиями, откинув голову назад, бил себя кулаками по лицу.
«Как искренне преданны и благодарны божеству эти нечистые, – подумал Пентаур, и в сердце его начало неудержимо расти возмущение против древних догм. – Ведь материнская любовь присуща даже гиене, но искать божество и находить его может только человек. Во веки веков – а божество вечно – животным отказано в способности мыслить, больше того, они не умеют даже улыбаться. Не умеют этого и люди в первые дни своей жизни, ибо тогда в них существует лишь одна животная сила, лишь душа животного, но вскоре и в них просыпается какая-то часть мировой души, лучезарного разума, впервые проявляясь в улыбке. И улыбка эта не менее чиста, чем тот светоч и та истина, что ее порождают. Ребенок парасхита улыбается точно так же, как и всякое живое существо, рожденное женщиной, но лишь немногие среди пожилых людей и даже среди „посвященных“ способны улыбаться такой светлой улыбкой, как эта женщина, состарившаяся в бесконечном горе».