— Да, заметешь тут, — возмущение вылилось ревом корабельного гудка. — Тут заметать неделю. Капремонт придется делать. Это ж поди впиталось уже все, — брезгливый тычок в сторону кровавой лужи. — Вон сколько натекло.
— От нас-то вы чего хотите? — огрызнулся раздраженно седоголовый, оборачиваясь. — Чтобы мы это вымыли?
— Я не знаю, кто это будет мыть! — без паузы, сардонически вторил ему корабельный гудок. — Я знаю, что детям нужно где-то играть!
— Сил моих больше нет. — На лице седоголового отразилось отчаяние. — Сержант, проводите гражданку до ворот.
— Кстати, — Волин взглянул на участкового лейтенанта, — где тут ближайший телефон-автомат?
— У остановки, на углу, — ответил участковый.
— Нужно осмотреть все ближайшие телефоны-автоматы и снять отпечатки пальцев.
— Надо же, — седоголовый посмотрел на Волина с уважением. — Я вот не допер. Тот пожал плечами:
— Я допер, ну и что? Убийца — человек осторожный. И отпечатков своих скорее всего он нам не оставил, но проверить надо.
— Обязательно, — согласился седоголовый.
* * *
Во сне Боря вновь проваливался в алкогольный дурман, в запах дешевых папирос, сырости и тлена. Его мутный разум сжимался до размера пуговицы. Детский мирок, уродливый, словно сгоревший лес под луной, быстро заполнялся страхом и жгучей ненавистью. Разговоры клочьями всплывали в прокуренной темноте. Боря хотел сжаться, подтянуть колени к подбородку, но не мог. Он не контролировал собственное тело. Так случалось всегда после ПЛОХОГО поступка. За плохим поступком следовало неотвратимое наказание. Страх, не ледяной, а испепеляюще-горячий, обжигал лицо, руки и грудь. Бесплотный, но от этого не менее ненавистный голос резанул по глазам, заставив зажмуриться:
— Ты опять это делал? Да? Я все знаю. Ты снова это делал? Боря превратился в муравья, в пылинку, в микроба. Незаметного, безвольного, терзаемого лишь инстинктом выживания. Он должен спастись. А для этого нужно только молчать.
— Сколько раз тебе говорить: этого делать нельзя! Запрет впитывался в кровь, однако какая-то часть истерзанного Бориного «я» отказывалась повиноваться. Она была сильнее. Наверное, потому, что ей ничто не угрожало. Эта часть существовала сама по себе, вне страха. Она вообще была вне Бориного мира. Боря ненавидел ее не меньше, а может быть, и больше, чем весь этот несправедливый мир. За нее он расплачивался унижением и болью. По ее вине все происходило.
— Ты снова это делал? Я тебя отучу этим заниматься! Страх разрастался, накрывая весь мир, словно черное истлевшее одеяло. Вранье, что под одеялом можно спрятаться от беды. Нельзя. Одеяло — это всего лишь прямоугольный кусок байки или простеганной ваты. Разве оно может защитить хоть от чего-нибудь? Тем более от беды. От беды спрятаться нельзя. Боря рано это понял и, поняв, усвоил на всю жизнь. Но каждый раз все равно прятался под одеяло с головой, надеясь на чудо. И каждый раз чуда не происходило. Он чувствовал, как уверенная рука собрала одеяло в горсть, рванула, открывая его тщедушное голое тело. Черный чудовищный силуэт на фоне тускло-желтого прямоугольника дверного проема. Это был монстр. О нем не знал никто: ни мать, ни сестра, ни отчим. Он появлялся только в те вечера, когда Боря совершал плохой поступок. Монотонные голоса, доносящиеся из кухни, становятся чуть отчетливее. Фигура, горой нависающая над диванчиком, покачивается. Голос на самом деле вовсе и не голос, а жаркий сдавленный шепот-рык: