Нильгюн промолчала, поэтому я пошел и погасил лампу, свисавшую с потолка без абажура. Но я все равно видел их в темноте. Яркий свет уличных фонарей светил в комнату через ставни, падая на тела братьев и сестры, лежавших в одной комнате. Он светил, казалось, для того, чтобы подчеркнуть безразличие, слышавшееся в храпе Фарука-бея, и напомнить мне, что бояться нечего, пока есть хоть какой-нибудь свет, пока на земле не наступила кромешная тьма. Я услышал пение цикад, но раздавалось оно не вдалеке, а где-то поблизости. Я был готов испугаться, но не испугался, потому что видел, как кто-то из них тихонько шевелился во сне. и думал, как прекрасен сон братьев и сестры в одной комнате, под покровом тьмы и спокойного, безысходного храпа. Когда спишь рядом со своими братьями и сестрой, пусть даже холодной зимней ночью, все равно не будешь чувствовать себя одиноким и дрожать от холода! Ты погружаешься в пух спокойного сна, как будто где-то наверху, в комнате, или за стенкой, твоя мама или отец, или они оба прислушиваются к тому, как ты спишь, и ждут тебя. И тогда я почему-то вспомнил о Хасане — я был уверен, что он сейчас дрожал где-то от страха. Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? Я думал об этом, наблюдая за их живыми, дрожавшими телами, рассказывая себе вновь и вновь их историю, и решил, что немного посижу рядом с ними, нет, не немного, а до утра, и пусть мне будет страшно, пусть страх раскроет мне свои жаркие объятия. Так я размышлял, как вдруг раздался голос Нильгюн:
— Реджеп, ты все еще там? — спросила она.
— Да, барышня.
— Почему ты не лег спать?
— Я уже собирался лечь.
— Иди ложись спать, Реджеп. Я себя нормально чувствую.
Я пошел на кухню, выпил молока и съел немного йогурта, а потом лег, но сразу уснуть не удалось. Ворочаясь в кровати, я думал, как они, два брата и сестра, спят рядом в одной комнате. Потом мне захотелось умереть. А потом вспомнился Селяхаттин-бей перед смертью. Ах, сынок, как жаль, что я не занимался твоим образованием и Измаила. Тот дурень, которого назвали вашим отцом, когда увезли вас в деревню, испортил вас; конечно, в этом есть немного и моей вины, я закрыл глаза на то, что Фатьма вас туда отправила, я вел себя как слабак, мне не хотелось обижать Фатьму; она ведь по-прежнему платит за все, что мне необходимо для работы; даже вы едите и пьете на ее деньги, правда, и страдаете тоже из-за нее; наверное, те деревенские идиоты, к моему огорчению, сковали ваш разум своими страхами и предрассудками. К несчастью, я теперь не смогу дать вам образование, воспитать вас свободными людьми, которые могли бы сами размышлять и принимать решения; слишком поздно, не потому, что всему свое время, а потому, что я уже одной ногой в могиле; потому что я теперь не могу довольствоваться спасением и просвещением одного или двух человек; миллионы несчастных мусульман в мире пребывают в подземельях тьмы, миллионы усыпленных жалких рабов, что ждут света моей книги! А времени — ах как мало! До свидания мой несчастный, тихий сын; дам я тебе еще одно напутствие, слушай меня, Реджеп: будь широк душой и будь свободным, верь только себе и своему разуму, понятно? Я молчал, кивнул и подумал: все это просто пустые слова! Сорви яблоко знания с райского дерева, Реджеп, сорви его, не бойся, и тогда пусть ты и будешь извиваться от боли, но зато будешь свободным, и когда все освободятся, устроишь в этом мире настоящий рай, истинный рай, потому что тогда ты ничего не будешь бояться. Пустые слова, думал я, слова, несколько звуков, исчезающих в воздухе, едва прозвучав, слова… Я заснул, думая о словах.