Первые дни она не обменялась ни одним словом со своими спутниками. От времени до времени она только приподнимала вуаль и осматривала сожженный солнцем, напоминавший ей пустыню край Гавлонитов. Только тогда, когда они миновали эту убогую полосу Сирии, когда стали видны прекрасная вершина горы Гермон со снегом, белевшим в котловинах, мягкие склоны Антиливана и долина реки Фаррар, утопавшая в зелени виноградников, оливковых рощ, персиковых и сливовых садов, — Мария как бы очнулась.
Она внимательно взглянула на Никодима и, любуясь его резким красивым профилем, сказала:
— Ты значительно постарел.
А потом, оглянувшись на Стефана, заметила:
— Этот, должно быть, грек и, вероятно, певец, — Поет покаянные псалмы и гимны, — ответил Никодим.
— Покаянные — жаль. Помнишь Тимона, тот умел слагать прекрасные, нежные, шаловливые песенки, украшал ими пиры, я любила его слушать.
— Помню, — вздохнул диакон, огорченный тем, что их первая беседа принимает весьма светский характер.
— Ты также умел говорить пламенно и увлекательно, хотя не так, как Саул. Его гимны, когда он славил мою красоту, горели огнем. Какие-то чары таились в струнах его цитры. Слушая Саула, заржало бы даже это противное, лишенное пола животное, — ударила Мария по шее мула.
Она протянула вперед руки и заговорила звонким вибрирующим голосом:
— Видишь, как чудесно цветет этот прекрасный край. Мне хотелось бы окунуться в эту зелень, побегать по этим садам, как некогда, — и возбужденная, глядя на Никодима блестящими глазами, она стала говорить нервно и быстро:
— Вы силой увели меня из пустыни, не мой будет, но ваш грех, ваш, ваш! Вы ничего не знаете, что творится со мной, и даже я сама не знаю. Зачем вы забрали меня оттуда…
Дай мне этот прут, — она вырвала тростник из рук диакона и с диким, ожесточенным выражением бледного лица стала неистово стегать мула, пока он не понесся вскачь. Обвитая золотистыми облаками пыли, она безумно мчалась вперед и вдруг исчезла из глаз.
— Упала, — воскликнули испуганные ученики и побежали вперед.
Они нашли Марию на лугу, мул щипал траву неподалеку. Думая, что она в обмороке, бросились к ней.
— Оставьте меня, дайте мне полежать и упиться землей, пусть она охладит огонь моих костей.
Мрачная складка прорезала ее лоб, дрожь пронизала все ее тело. Мария перевернулась, прижалась лицом к высокой траве и долго лежала так, потом встала и, увидав их, вновь вспылила;
— Что вам надо?.. Ага… Хорошо… Идемте… Когда ж, наконец, будет этот проклятый Дамаск?
— Недалеко, уже видно, — ответил ей Стефан.
— Тимофей уже, должно быть, давно там, — заметил, чтобы сказать что-нибудь, Никодим, встревоженный состоянием Марии.