«Нет, нет, ничего страшного. Это просто испытание… ещё одно, быть может – одно из многих. Испытание. Повторяй это себе, повторяй как молитву, и оно сбудется. Всё обернётся именно тем, чем ты хочешь, – испытанием.
Терпи, терпи, терпи. Ты можешь победить только одним – терпением. Они должны увидеть, что тебя не запугать. Ни кровью, ни тьмой пополам с довольно-таки обычными неудобствами – не встать, не выпрямиться, не вытянуться. Ну, подумаешь, ничего не видно! Зато можно пощупать, ощутить – шершавость досок, неровности сучков, да ещё смотри, как бы заноз не насажать: как их потом вытягивать во мраке?»
Она пыталась храбриться. Старалась, чтобы тёмный ящик показался нелепой шуткой, вроде как у скверных рыночных комедиантов.
Однако что-то шло не так, совсем не так. Во-первых, воздух сделался неощутим. Во-вторых, тело Алиедоры словно лишилось разом всех естественных надобностей. Вот просто лишилось, и всё тут, понимай как хочешь. Только ныли затёкшие ноги, никак не пристроишься, не уляжешься, не свернёшься комочком.
А затем стали исчезать пробивавшиеся снаружи звуки. Сперва они звучали всё глуше и глуше, пока наконец не исчезли совсем. Нет, на узилище Алиедоры не набрасывали новых шкур – всё раньше доносившееся снаружи пусть и негромко, но постоянно теперь таяло и тонуло в навалившейся тишине. Вскоре «с воли» уже не пробивалось ничего. Алиедора могла слышать только себя – царапанье её ногтей по доскам, шорох одежды; доньята попыталась говорить с собой вслух и сама испугалась – голос звучал дико и сдавленно, словно чужой. Да и слова с губ срывались совсем-совсем чужие, она даже не могла разобрать, что же произносит её собственный рот.
Она испугалась. И замолчала. А темнота продолжала сгущаться – теперь в ней тонул даже кашель.
Оставались ощущения. Твёрдость грубо вытесанных досок сейчас начинала казаться благословением. Алиедора не видела, не слышала – только чувствовала. Во всяком случае, оставались верх и низ. Оставалась и боль в стес-нённых мышцах, однако и она начинала изменять доньяте, рассасываясь и ускользая, словно влага в щели её узилища.
«Стой, стой, – в отчаянии умоляла её Алиедора. Вернись. – Не уходи. Ну, пожалуйста – ведь когда что-то болит, ты знаешь: оно ещё есть».
Боль не послушалась. Убегала, а вместе с ней исчезало и собственное тело доньяты. Она знала, что у неё есть и руки, и ноги, но именно знала, а не чувствовала.
Потом стало ещё хуже. Раньше можно было вытянуть пальцы, коснуться стенок – но вот исчезло и это. Алиедора взвизгнула – вернее, ей показалось, что она взвизгнула, – и чуть ли не бросилась вперёд. «Пусть я разобью нос, но мир вокруг меня ещё будет настоящим. С настоящими стенами настоящего ящика, водружённого на настоящие сани, медленно ползущие по настоящему снегу…»