Алиедора вновь захихикала как можно игривее и спокойно шагнула внутрь. Широко ухмыляясь, десятник шагнул следом, тяжёлая полость опустилась.
– Ну, как звать-то тебя, хоть скажешь? – Ухват возился с пряжкой широченного пояса, обе руки десятника оказались заняты.
Доньята потянулась к завязкам, вроде как собираясь скинуть юбку, несмотря на холод. Ухват одобрительно закивал – и потому даже пикнуть не успел, когда ему в грудь вонзилась сталь Алиедориного кинжала.
Глаза десятника выпучились, он захрипел – и стал заваливаться. Алиедора едва успела подхватить тяжеленное тело.
– Сейчас-сейчас, миленький, – сладким голоском проворковала она, памятуя о тех, кто сейчас наверняка прислушивается к творящемуся в шатре.
Обшарить привешенные к поясу кошели. Схватить заплечный мешок, швырнуть в него полкаравая и кусок солонины. Змейкой скользнуть под пологом – она надеялась, что остальной десяток, включая Рикки, останется возле огня.
…И столкнуться лоб в лоб с тем же Рикки, застывшим с разинутым ртом и поднятыми руками.
Наверное, можно было прижать палец к губам. Можно было схватить за руку и потащить следом, в конце концов, кто этот Рикки – раб, он только обрадуется свободе.
Они бесконечно долго смотрели друг другу в глаза, время остановилось. Плечи мальчишки вдруг приподнялись, он набирал в грудь воздуха; наверное, чтобы закричать.
Алиедора не знала и не могла знать. Вместо этого её рука вновь ударила – кинжалом, покрытым кровью убитого десятника. Прямо под ошейник. Они с мальчишкой оказались слишком близко, чтобы тот успел хотя бы отдёрнуться.
И вновь ей повезло. Рикки опрокинулся, зажимая рассечённое горло; Алиедора перепрыгнула через тело и метнулась в промежуток между шатрами.
Метнулась – и остановилась. Суматошно бегущий привлечёт куда больше внимания, чем спокойно идущий.
…Было уже совсем темно. Лагерь остался позади, а она всё не могла в это поверить. Содрала отвратительное, забрызганное кое-где, как оказалось, кровью платье, швырнула наземь. Хотела бросить и кожух, но передумала: какой-никакой, а в нём теплее. Тщательно вытерла мхом клинок – размеренными, механическими движениями, словно только тем и занималась, что резала людям глотки.
Её затрясло потом, когда она уже взобралась в седло, когда усталый и голодный жеребец вновь побрёл невесть куда сквозь чащобы, отыскав узкую звериную тропу.
Она, благородная доньята, убила троих, легко и непринуждённо. Ни в чём не повинную молоденькую маркитантку, едва ли сильно старше её самой; старого вояку, преломившего с нею хлеб, и мальчишку, просто оказавшегося у неё на дороге.