Рубашку пришлось застирать под краном и переодеться.
Переодевшись, Тихон некоторое время постоял возле запертой двери, а потом решительно толкнул ее, напомнив себе, что девушка за стеной – его пленница и церемониться с ней в общем-то не пристало.
Он собирался просто сказать ей, что уходит, предупредить, чтобы вела себя спокойно и не вздумала бежать. А еще, может быть, дать ей шанс оправдаться…
Хотя какие могут быть оправдания, ведь все и так очевидно! Именно у нее, ни у кого-то другого, он отобрал вчера Юльку! Значит, она не могла быть непричастна к похищению! Непонятно только было, почему она молчит до сих пор, почему так настойчиво не хочет выдавать своих сообщников – или по крайней мере одного сообщника. Ведь поняла же уже, наверное, что пока не заговорит, пока не выложит Тихону все как есть, он ее отсюда не отпустит!
В том, что у Аллы Корнеевой был сообщник, Тихон не сомневался. Голос похитителя, который он слышал по телефону в первый раз, в тот роковой и ужасный вторник, однозначно был мужским.
«Любовник, наверное, – рассудил Тихон. – Такой же урод… Моральный урод, как и она сама…»
Без лишних церемоний он толкнул дверь, засунув подальше чувство неловкости от сознания того, что заходит без стука в комнату к чужой женщине, которая спит. И набрал уже воздуха в легкие, собираясь выдать заранее заготовленную фразу, но замер и выдохнул воздух, почему-то вдруг начисто забыв, что вообще собирался сказать.
Алла Корнеева спала.
Она лежала к нему спиной, свернувшись клубком на раскладушке, закутав ноги в свой пушистый полушубок вместо одеяла, которого почему-то не было. Голова лежала на подушке – он видел только розовую щеку и тонкую волнистую прядь волос на этой щеке, которая спускалась вниз и терялась где-то в районе шеи. Первые лучи заглянувшего в незашторенное окно солнца касались щеки и путались в медно-золотых волосах, создавая совершенно необычную игру света, даря им сотни едва различимых оттенков живой огненной вспышки.
«Рыжая», – подумал он с каким-то странным чувством.
Захотелось укрыть ее одеялом. Только осторожно, чтобы не разбудить. Захотелось зашторить окно, чтобы солнце ее не тревожило.
И еще захотелось дать в морду себе самому за эти дурацкие желания.
Тихон только не мог понять, чего же ему все-таки хочется больше.
Так и стоял, раздираемый этими противоречивыми желаниями, а солнце все светило в окно, по-летнему яркое и горячее, и прикасалось к розовой щеке, и играло золотой прядью, и невозможно было ему, солнцу, не завидовать, и не чувствовать себя полным кретином тоже было невозможно.