Мы молча разбили лагерь. Молча собрали хвороста, молча разложили костер, молча поужинали; погода портилась. Вероятно, нас ждет еще и дождь.
Не глядя на Танталь, я оттащил связанного Чонотакса подальше от огня; странно, но от него не пахло немытым телом. Не человек, а кукла – ничего не ест, пьет один только сонный отвар, не справляет естественных надобностей…
– А давайте оставим его на хуторе, – сказала Алана за моей спиной. Я вздрогнул и обернулся.
– Оставим, – повторила Алана, ковыряя землю носком башмака. – Ясно же, что, пока он с нами, так и будем кружить…
– А если оставим, он оклемается и доберется до твоей мамы, – сказал я жестко.
– Если оставим, его убьют, – хмуро возразила явившаяся из темноты Танталь.
– Если его вообще можно убить, – пробормотал я сквозь зубы.
– Ты непоследователен. – Танталь изобразила улыбку. Развернулась и отошла к костру.
Через полчаса она уже спала или делала вид, что спит, – примостившись у огня, укутавшись одеялом, подложив под голову сумку; мы с Аланой сидели рядышком, молча, привалившись друг к другу, вздрагивая от порывов промозглого ветра.
Потом, сам не знаю почему, но я достал из-за пазухи свой деревянный календарь. Развернул к свету.
Вот они, дни, проведенные в избушке без печки. Дни, проведенные в гостинице, дни, съеденные дорогой… Тяжелые дни, но уже прожитые; осталось… Да ведь три месяца осталось. Вот они…
Алана мертвой хваткой вцепилась мне в плечо:
– Ретано…
– Мы будем счастливы, – сказал я глухо. – Всю жизнь. Три месяца… Зато потом будет что вспомнить.
И поймал ее губы; она пахла дымом. Не походным дымом случайного костра – уютным очагом, родным домом, детством, прошлой жизнью…
Улитка в створках. Птенец в скорлупе; всякий раз приходилось добираться до нее заново, сквозь теплую одежду, сквозь плащи и одеяла, сквозь страхи, и тяготы, и тяжелые воспоминания…
Не надо разбивать створки. Они сами откроются навстречу.
* * *
…Она уснула спустя час – уснула на холодном ветру, укутанная моим плащом. Я сидел, подкидывая ветки в огонь; я знал, что не усну.
Прав приговоренный на плахе. Прав, когда бросает в толпу, уже из-под падающей стали: «Теперь я знаю, как надо жить!»
Толпа не знает. Грызет свои орехи, расходится по домам, по-прежнему тянет сквозь пальцы замусоленную ниточку собственной жизни, тянет, исполняя привычную повинность…
Вечер накануне смерти я проведу в винном погребе. Сяду под бочкой, позову в гости близорукий призрак Дамира; Алану не буду звать. Шестнадцатилетняя вдова, она забудет меня, станет долго и с удовольствием перебирать шелковый шнурочек своей длинной жизни, а я на нем – один только маленький узелок…