– Ты уверен?..
Страх им владел или другое чувство, но, нашарив в темноте палку, он с нешироким замахом опустил ее на заиндевевшее стекло.
Со звоном разлетелись осколки. Кинулся в лицо ледяной ветер; за окном был лес и была ночь, и еще гладкий нетронутый снег, белая скатерть, давно не помнящая человеческих следов.
Тогда он стянул свою шапочку, обнажив крупный, совершенно голый череп. Тщательно вытер холодный пот со лба.
Ветер швырнул пригоршню снега в разбитое окно.
Он мерз. Невыносимо. Нечеловечески.
Сырые стенки пахли гниющей ветошью, и факел тюремщика мерцал где-то совсем уж высоко, когда он – тюремщик, а не факел – изрек с претензией на торжественность:
– Невинные, будьте спокойны, ибо Судья подтвердит вашу невинность! Виновные, пе… ре… тре-пещите, ибо Судья пе… про-зрит ваши души до глубины замыслов и покарает нещадно!
Слова были заученные, а голос такой сиплый и испитой, что даже здесь, на дне каменного мешка, мне померещился сивушный запах из недр вещающей глотки.
– Да свершится правосудие! – провозгласил тюремщик со значением. Постоял немного, любуясь нашими запрокинутыми лицами, а потом залязгал затворами, заскрипел лебедкой – и захлопнул над Судной камерой железную крышку. Будто суповую кастрюлю накрыл.
– Светлое Небо, спаси, защити, – застонал в темноте воришка. – Ой, больше не буду, ни пальчиком, ни грошика не возьму, только помилуй, ой…
Прочие молчали.
Молчал одноглазый разбойник, пойманный в лесу много месяцев назад и дожидавшийся Судной ночи чуть не полгода. Молчал старик, такой благообразный с виду, что хоть сахаром посыпай, а обвиненный, между прочим, в изнасиловании и убийстве девчонки-работницы. И единственная в камере женщина молчала тоже – я не знал толком, за что ее спустили в эту яму.
– Спаси, светлое Небо… Я больше не буду… – хныкал воришка.
Глаза понемногу привыкали к темноте. Старик стучал, как дятел, пытаясь добыть искру из своего огнива. Разбойник сопел. Густой воздух стоял в камере, будто смола в ведре – неподвижно, ни дуновения, ни сквознячка, я подумал, что скоро утоплюсь в этих ароматах, – сырость, гниющая ветошь, разбойник смердит, от дамочки несет немытым телом пополам со сладкими духами, та еще, наверное, штучка…
Запахи стекались и стелились на каменный пол. Ведя рукой по стене, я нашел дальний угол и, не решаясь сесть, прислонился к волглой стене.
– Здесь свечи! – радостно сообщил старикашка. – Уголком прилеплены… Посмотрите, господин, а в том углу свечечек нету?
«Господин» – это, вероятно, ко мне.
– Гордые они, – сухо сообщила женщина. – С нами, чернью, не разговаривают… А вот как придет Судья, как впарит им по самую макушку!