Брэнди вдыхает, и платье рвется, - она дышит, и с каждым вздохом обнажается в новых местах.
- А что мне было знать, - говорит. - Мне было пятнадцать. Я вообще ничего не знала.
Сквозь десятки прорванных дыр виднеется голая кожа.
На месте крушения поезда отец предупреждал, что тут с минуты на минуту будет служба безопасности.
Мне это слышалось, как: это служит нашему богатству. Это служит нашей безопасности. А на самом деле оно значило, что надо поторопиться, или нас поймают, и мы все потеряем.
Конечно, я помню.
- Парень из полиции, - продолжает Брэнди. - Был молодой, года двадцать два-двадцать три. Не какой-нибудь там грязный старикашка. Это не было ужасно, - говорит она. - Но это не была любовь.
Платье рвется дальше, и в разных местах расцепляется каркас.
- В общем, - говорит Брэнди. - Это смутило меня на многие годы.
Так проходило мое детство, в железнодорожных крушениях вроде такого. Нашим единственным десертом на время от моих шести до девяти лет был исключительно ирисовый пудинг. Теперь выясняется, что меня воротит от ириса. Даже от цвета. Особенно от цвета. И его вкуса. И запаха.
С Манусом я познакомилась так: когда мне было восемнадцать, в дверь дома родителей вошел потрясно выглядящий парень, и спросил - получали мы хоть раз весточку от моего брата, после того как тот сбежал.
Парень был чуть старше, но в приемлемых пределах. Лет двадцать пять, максимум. Он дал мне визитку, которая гласила: "МАНУС КЕЛЛИ, Независимый Особый Уполномоченный Полиции Нравов". Кроме этого я приметила только то, что у него на пальце не было обручального кольца. Он сказал:
- Знаешь, а ты очень похожа на своего брата, - одарил меня сверкающей улыбкой и спросил:
- Как тебя зовут?
- Прежде, чем вернемся в машину, - говорит Брэнди. - Я должна кое-что рассказать тебе про твоего друга, мистера Уайта Вестин-Гауза.
Бывшего мистера Чейза Манхэттена, бывшего Нэша Рэмблера, бывшего Дэнвера Омелета, бывшего независимого особого уполномоченного полиции нравов Мануса Келли. Решаю задачку: Манусу тридцать лет. Брэнди - двадцать четыре. Когда Брэнди было шестнадцать, мне было пятнадцать. Когда Брэнди было шестнадцать, возможно, Манус уже успел войти в наши жизни.
Не хочу это слушать.
Прекраснейшее, безупречное старинное платье исчезло. Шелк и тюль сползли и упали, осыпались на пол примерочной, а проволока и крепления сломались и спружинили в стороны, оставив лишь несколько красных отметин, уже гаснущих, на коже Брэнди, которая осталась стоять ко мне почти вплотную в одном нижнем белье.
- Забавно то, - замечает Брэнди. - Что это ведь не первый раз, когда я уничтожила чье-то чужое платье, - и большой глаз в стиле "Темносиние Грезы" подмигивает мне. Чувствуется тепло ее кожи и дыхания, - вот так она близко.