Но, конечно, здесь не было той чистой и ничем не омраченной радости, что присутствовала в первый раз. Я не выдумываю себе никаких оправданий и действительно признаю, что искренне радовалась, когда меня похитили, соблазнили, изнасиловали, называйте это, как хотите. Но я могу честно сказать, что чувствовала глубокое раскаяние за то, что так поступила с Бенджи, и была рада, что мой плащ остался в тех зарослях, как будто меня увезли силой. По крайней мере, Бенджи не будет думать, что я уехала по собственному желанию, и хотя горю его это ничуть не поможет, но он, по крайней мере, не будет считать, что я предала его. Бедный Бенджи! Он лишился и меня, и Клариссы, и я не могла радоваться жизни, потому что часто думала о нем.
Наше плавание прошло гладко, и вскоре мы очутились у берегов Франции. Кларисса большими глазами следила за всем происходящим и, как свойственно детям, принимала это невероятное приключение как само собой разумеющееся. Один раз она все-таки спросила, когда приедут ее дедушка, папа и Харриет, на что я уклончиво ответила, что надо немножко подождать.
— Я хочу показать им своего нового папу, — заявила она, и гордость, прозвучавшая в ее голосе, одновременно и взволновала, и глубоко ранила меня.
Мы пересекли Францию, останавливаясь в различных гостиницах, и меня очень удивило, насколько известен в этих краях Хессенфилд. В его распоряжении всегда были самые лучшие комнаты, а теперь, когда, как он сам говорил, он путешествует en fanulle,[5] удобства были ему особенно необходимы.
Человек, который доставил нас к судну, путешествовал вместе с нами. Его звали сэр Генри Кэмпион, и, по словам Хессенфилда, он был самым преданным ему другом.
— Настоящий якобит! Теперь, когда ты присоединилась к нам, ты должна брать с него пример.
Я промолчала. Ах, если бы я могла забыть Бенджи и то горе, которое, я уверена, терзает его сейчас! Я подумала, что, если бы не Бенджи, я была бы сейчас безумно счастлива. Если бы только я не вышла замуж за Бенджи! Ах, если бы я не сдалась, а родила ребенка и стала ждать… Но, конечно же, это было абсолютно невозможно, я могла действовать только так, а не иначе. Я думаю, даже Хессенфилд понимал это. Однажды он сказал:
— Не надо было мне покидать тебя, я сразу должен был забрать тебя во Францию.
Но Хессенфилд не из тех людей, которые скорбят о прошлом, и каждый новый день он принимал с радостью. Сомневаюсь, что его когда-либо мучали угрызения совести. В нем присутствовало какое-то бесшабашное веселье, легкое отношение к жизни, и я была уверена, что, даже когда он будет умирать, он и тогда будет хохотать во все горло.