Сухое вам выдавай и чистое, да где ж его напасешься, если как свиньи извозились.
— Я теперь понимаю, почему Хаймович у тебя бабы нет… — сказал Косой потягиваясь.
Хаймович разом замолк, ожидая продолжения.
— Две зануды в доме это перебор, — продолжил Косой и хохотнул, уворачиваясь, от брошенной дедом ложки.
Мы поднялись, с наслаждением натягивая на себя чистую и сухую одёжку, прогретую у печки.
— Да не сердись старый, — сказал Федя примирительно, — меня сейчас дома свая ножовка ждёт. Только на порог, обиды, расспросы. Почему долго, ей, видите ли, сейчас волноваться нельзя. Брюхатая. Как будто до этого повода пилить не находила… Потом конечно ничего. Но попилить, как приду, у неё просто традиция…
— Женщины, — пожал плечами Хаймович, — они всегда так выказывают беспокойстве о человеке, который им нужен. Если ты ей безразличен, она и не спросит ничего. Так, что имей это Федор в виду. И привыкай.
Кружки налиты, сковородка с разогретой тушенкой на столе. Меня два раза звать не надо я уже верхом на табуретке и с ложкой в руке. Кишка за кишку с утра заходит. Вроде ели вечером? Косой подошёл к столу, но не сел а на ходу подхватил кружку и хлебнув горячего, поставил на стол.
— Некогда мне с вами рассиживаться, домой надо. Спасибо Хаймович! Побрел я.
Подхватив сумку и закинув автомат на плечо, Косой двинул на выход.
— Давайте вы сегодня свои дела решайте, я свои решу. Завтра заскочу если что…
— Я провожу тебя, — кинулся я следом.
— Да не боись, не трону я твоего братишку, — усмехнулся Федор.
— Да я не боюсь, отлить надо…
— Так бы и сказал, что приспичило, а то проводить.
Косой отодвинул засов и толкнул дверь. Дверь во что-то уперлась и отходила неохотно.
Федор недоуменно взглянул на меня. Что бы это могло быть? И уже с усилием поднажал, отодвигая то невидимое, чем она была привалена. Выглянул в просвет и присвистнул, целиком выходя за дверь.
— Хаймович! Подь сюды. Тут жмурик.
Я выскочил и увидел тело на полу под дверью. Сразу и не сообразил, что это такое.
Сквозь камуфляж на теле проступала шерсть, точнее сама одежда как бы была на теле кусками, фрагментарно. Где одежды не было, виднелась густая зелёная шерсть то же с пятнами и переливами. Лицо было искажено предсмертной гримасой боли. В груди торчал вогнутый по самую рукоятку тесак. Но больше всего меня поразили ноги… Сверху вроде башмаки, а снизу обычная подошва и грязная голая пятка. За моей спиной возник Хаймович и молча, уставился на покойника.
— Это не я его, Толстый, — с волнением сказал Косой, — Мамой клянусь! Не я его…
— Тебя Федор никто и не винит, — Хаймович нагнулся и вытащил нож, рассматривая рукоятку.