Но он заявил, что как Кутузов сам должен присутствовать при Бородине. Накидав поболе в костры, притаились и ждём. Косой озирается и нервничает. Костры вот-вот прогорят, а гостей нет и тогда вся затея насмарку. Стрелять он толком не может. Ствол упер в подоконник. Левая рука в дощечках и на перевязке, которую дед снимать запретил. Надежда только на Мишку и деда. Тут я с Сережкой. Надежда только на меня, Сережка заряжать бы успевал. Но они пришли. Подошли в недоумении к кострам, вглядываясь в темноту. Тут мы им и дали! Как мне показалось, я с первой очереди пятерых свалил. А может, они со страха попадали? За моей спиной ребята тоже дали жару. Патронов у нас не меряно. Если б каждый в цель попадал, банду Джокера, раз пять уделать могли. Противник попрятался беспорядочно отстреливаясь. Костры затухли. Они рванули в надежде, что невидимы. Но в серой мгле рассвета темные силуэты всё же просматривались, и атака захлебнулась.
Прошёл день. Бесконечно тягостный и долгий. Заунывно жужжали мухи. Их битком набилось в дом. Они, так же как и мы, тянулись к теплу. Костры разжечь нам не дали. Сережка несколько раз пытался проползти и протащить дровишек и каждый раз фонтанчик пуль прижимал его к земле. Сердце билось в тревоге, и приходили мысли, что это последний день. И оттого казалось обидно, что он такой же как все предыдущие, мутный, сырой и холодный, и обидно его было проводить не за сковородкой с мясом, не у теплой печки, не в постели с Розой. А сидя у окна подпирая стену и до боли, в глазах всматриваясь в противоположенный дом и деревья, за которыми притаились твои враги. И опостылел тебе уже этот дом, и эти деревья с корявыми обожженными ветками. И эти люди, залегшие за стволами деревьев и точно так же проклинающие тебя. Они не давали жизни мне, а я им. Мы лениво перестреливались. Патронов оказалось не так уж и много, как я думал ночью. Однако, я не давал подползти им, они не давали уснуть мне. Я с тревогой думал о наступающей ночи. Темнота скроит их. О том чтобы развести костры, не могло быть и речи. А поддерживать их всю ночь мы вообще не сможем. Думали о том, чтобы прорваться с боем. Но это отпадало. У Мишки — нога, у Федора — рука и жена с ребенком. Нам не уйти. От сознания этого становилось мерзко и пакостно на душе, и хотелось завыть поднимая глаза к небу как та бездомная собака, жалуясь на свою судьбу. А ещё мне хотелось спрыгнуть с окна, и пройтись на врага, поливая с автомата от пуза. И хрен с ним, что мне пристрелят, главное я прихвачу с собой если повезёт ещё дюжину врагов.