– Мне жаль, что так получилось в тот раз… – Огурец опускает глаза. – Но я уверен: это просто недоразумение. Мы же друзья. Взгляни на мою писанину, ладно?
Я киваю, принимая синенькую папку, на которой сверху бисерным почерком старательно выведено: «Последний довод. А. Огурцов*.
– Ну, я поехал?
– Куда? – спрашиваю я зачем-то.
– Туда.
– Что?!
Воздух вдруг становится слишком спертым и душным. Я заглатываю его, как сырой туман, не в силах вымолвить ни слова.
– Да все нормально, чего ты. – Он улыбается, будто речь идет о доездке на пикник.
– Осторожнее там, – шепчу я, понимая, как безумно глупо это звучит. Я просто не знаю, что еще можно сказать в эту секунду, когда твой друг возвращается в ад, а ты остаешься в своей теплой уютной крепости с чувством непонятной вины…
Мы обнимаемся. Он сбегает по трем щербатым ступенькам и, прежде чем защелкнуть за собой железную челюсть двери, оборачивается, словно хочет добавить что-то, но лишь, смущенно улыбнувшись, встряхивает головой и прощально взмахивает рукой. Я перебираюсь к окну. Огурец быстро удаляется, по-мальчишески перескакивая через лужи, отталкиваясь ладонями от сырого весеннего ветра.
Я почему-то думаю о том, что он моложе всех нас. Ему только девятнадцать. Вся жизнь впереди. Жизнь «после»… Он уже нашел свое место в ней. Он сам сделал выбор.
А я? Я ведь, кажется, тоже… Кто-то мудрый сказал: «Пусть прошлое хоронит своих мертвецов…» Как невыносимо сложно и невозможно просто одновременно осознать: все лучшее впереди… Надо только почаще повторять себе это…
– Кто приходил? – приподнявшись на локотке, сонно спрашивает Вера. – Что-то случилось?
Я молчу, не в силах оторвать взгляда от уменьшающейся пятнисто-серой фигурки, и прижимаю к груди картонную папку.
По пути из сада Мишка любит разглядывать проезжающие мимо машины. А уж когда на перекрестке горит красный и в ряд томятся несколько разнокалиберных иномарок, и вовсе – именины сердца.
– Пап, тебе какая больше нравится?
– Вон та, зеленая, – тыкаю наугад.
– Это «шкода-фелиция».
– Откуда ты знаешь?
– Все ребята знают. – Он улыбается снисходительно, как доброму, но не вполне современному провинциальному дядюшке. И похоже, ему нравится эта просветительская роль. – На «шкоде» у нас Маринкина мама ездит. Маринка говорит, что это женская машина. А у папы джип.
– Ну, разумеется. Только грузовик еще больше мужская машина.
– Ага, – подхватывает Мишка, – а дрезина – женская.
Мы дружно веселимся.
Приятно, когда понимаешь друг друга с полуслова. Это исключительное, почти телепатическое чувство у него от Веры. Иногда мне кажется, что мы спокойно могли бы обойтись без слов. Достаточно полувзгляда, полужеста. За ужином я только смотрю на солонку, а Вера уже протягивает ее мне. В подъезде хлопает дверь, а я уже открываю, потому что знаю: это они. Как нам удается? Не имею представления. Может, когда-нибудь ученые выведут формулу, по которой люди смогут чувствовать друг друга, сперва в масштабе семьи, а потом, глядишь, и целого общества.