– Золотое правило войны: никогда не ссорьтесь со своими. Иначе всем нам конец. – Это уже говорил я. Кирилл недавно отбыл в Москву – истек срок его «командировочки». Война для него закончилась.
На смену коварному летнему солнцу пришли унылые, бесконечные холодные дожди. Легко раненная в моем первом бою нога натерлась, болела с каждым днем все сильнее, а вскоре начала гноиться. Я обрабатывал ее спиртом, перевязывал. Но щиколотка все равно распухла, чертова нога с трудом влезала в ботинок, а каждый шаг отдавал саднящей болью.
– С головой не дружишь? – возмущался Денис. – Гангрену схлопочешь, без ноги останешься. Иди к врачу.
Я и вправду пошел, но подозрительный док в очках в золоченой оправе, видимо углядев во мне потенциального дезертира, с садистской ухмылкой прочистил рану, да так, что я едва сдерживался, чтобы не взвыть от боли, дав себе клятву больше никогда не подходить к санпалат-ке ближе чем на расстояние выстрела «Града». Напоследок добрый доктор Франкенштейн засандалил пару уколов и сказал: «Свободен».
А вскоре война закончилась и для нашего комбата Василия. Но не так, как для Кирилла: в только что зачищенном селе во время трапезы его сразила пуля снайпера. Только что мы приняли наспех сооруженную импровизированную баньку, закатили пир из «гуманитарки» и заты-ренного где-то одним пронырливым малым гуся. И нам тогда казалось, что конец действительно близок… С нами сидел и Василий, шутил, смеялся, тщательно облизывая миску, как вдруг поперхнулся, дернулся, захрипел, широко раскрыв рот, и упал лицом в остывающую золу костерка. Вот тогда-то я испытал настоящий шок – слишком уж короток был переход от иллюзии покоя к разрушительности настоящего – и одновременно жгучий прилив поглощающей разум ненависти. Мы привыкли к смерти, к ее ежедневной жатве, и любой из нас, как бы ни противился, в глубине души был готов принять ее как неизбежное. Но по-солдатски, в бою, а не от трусливой пули укрывшегося наемника. Особенно Василий. Прошедший с нами все круги земного ада, ставший для каждого больше чем офицером… Это было слишком несправедливо.
Мы тотчас бросились на поиски снайпера. И нашли. Дородную бабу, хохлушку лет сорока. На ее по-мужски кряжистой шее болтался золотой крестик и еще какие-то обереги на шнурках и цепочках. Тогда я впервые ударил женщину. Мы все били. Для нас она уже не была представительницей прекрасной половины человечества. По крайней мере, ни у одного из нескольких десятков мужиков не возникло мысли об использовании ее в этом качестве. Мы били ее за Василия. За каждого из нас. За то, что нас пригнали сюда и заставили убивать, а ее никто не заставлял – она пришла сама, продав и предав и нас, и всю природу человеческую, в коей только самки избраны хранить мирное тепло, растить потомство, удерживая от полного безумия взбесившихся, пораженных слепым вирусом самоуничтожения самцов. Она уже поняла, что обречена, и ни о чем не просила, не поднимала глаз, только стонала тише и тише.