– К этому я и веду, – горячился Пурилис. – Знаешь, товарищ, я решил завязать. Отправлюсь в странствие, и не будет моим ногам покоя, покуда не найду племя, говорящее на языке знамения и способное мне растолковать, в чем смысл моей жизни. Не отговаривай меня, товарищ, мое решение твердо, разделим лошадей здесь и поровну…
* * *
– Так, значит, ты утверждаешь. – Человек, укутанный в плащ и предпочитающий не показывать своего лица, подцепил длинными, но слегка искривленными в суставах артритными пальцами длинную аппетитную ленточку филея копченой миноги и отправил в рот. И рот, насколько можно было рассмотреть в полумраке триклиния, и рука, и само движение ясно давали понять: перед тобой не бахвал, не бандит и не бюрократ, перед тобой Человек, Чье Слово Имеет Вес. – Утверждаешь, что ты и есть тот самый просвещенный, но изгнанный при прошлой диктатуре, подвергшийся проскрипциям философ, возвращения которого спустя много лет ожидали с нетерпением все свободомыслящие и истинно образованные жители города, название которого скрыто для всех, кроме посвященных? Ты в этом хочешь убедить нас?
Дима Хромин за свою недолгую, но бурную петербургскую карьеру научился узнавать таких людей с закрытыми глазами. В петербургских кругах узнаванию послужило бы и непременное обращение на «ты», и мутные намеки вкупе с начальствующим матерком – признак недоверия к каждому, кто еще не вошел в местную элиту обеими ногами. Хромин протянул руку и взял ломтик миноги, немытой после ночных приключений лапой полез в золотую с эмалевым узором тарелку – не тарелку, соусницу – не соусницу.
Ничего, не санитарному гигиенисту бояться немытости собственных рук, а себя правильно поставить при первом разговоре – дело великое. Украдкой Дмитрий снова и снова обшаривал глазами помещение, где сидел за столом, вернее, возлежал на безногой мраморной кушетке перед столом, словно реквизированным из столовой для карликов. Здесь полагалось лежать за обедом и ужином, и это было неприятно. Зато остальное радовало глаз: трапезная, смахивающая на зал Эрмитажа, такая, которой вовек не построят даже в пятиэтажных коттеджах на Карельском перешейке воротил бизнеса, основанного на торговле бензином и семечками.
Золотые тарелки с изысканными яствами громоздились перед Дмитрием Васильевичем, будто одноразовые. Факелы на стенах горели ровно, как один. При всей дикости такого освещения чувствовалось неконтрафактное качество изготовления светильников. И даже в позах собеседников – субъекта в плаще и с артритом, ненормально красивой стервы – хозяйки дома и даже обиженно лущащего хмельной миндаль косноязычного центуриона – просматривалось что-то спокойно-уверенное, благополучно-крутое. Таких людей могут казнить завтра на площади, но если этого не произойдет, будьте покойны: завтра они сами выдерут, какими траблами заморачиваться. Они не следуют за судьбой, они, как настоящая элита, творят ее сами. И чем чаще оглядывался Хромин, тем увереннее чувствовал себя.