– Сейчас, – вздыхаю, – проверим. Храбрости, правда, ни в одном глазу… Но одной рюмкой природу не исправишь.
– Рюмкой – нет. Тут иной тарой надо оперировать.
Вместо того чтобы «оперировать тарой», открываю наконец файл. Читаю. Поначалу не понимаю ничего.
24.09.92
Вчера какая-то старушка в булочной обозвала меня пижоном, вдохновившись не то брусничным оттенком моего плаща, не то формой твоих любимых солнцезащитных очков (кстати, и не надейся, что я верну их тебе в ближайшее время: во-первых, они дают мне возможность смотреть на мир как бы твоими глазами, а во-вторых, я в них неотразим). И стало мне хорошо, и ушел я вприпрыжку, прижимая к груди увядающий батон. А потом я спросил себя, почему так обрадовался этому упреку, и, кажется, нашел ответ. Я и правда хочу быть (или хотя бы слыть) пижоном, поскольку в глубине души уверен, что отчаянное, упрямое сопротивление миру – это и есть пижонство, самая редкая и благородная его разновидность. Возможно, самая опасная, но единственная сулящая надежду. Можно перевернуть мир, не имея даже пресловутой «точки опоры» – из чистого пижонства. Ага?
– Очень мило, – говорю растерянно. – Хорошо излагаю, да. Но к чему это? И при чем тут «автоответчик»?
– Ты меня спрашиваешь?
– Нет. Того хмыря, который отражается в оконном стекле.
– Кто еще?! – Веня дикими глазами смотрит на окно.
– Да нет. Никаких чудовищ. Я себя имею в виду. Себя.
– Тоже ничего себе Годзилла! – К моему другу-брату-ангелу-хранителю возвращается хорошее настроение. – А дальше там есть что-то?
– Там до фига всего есть. Пара десятков страниц.
– Ну вот и…
– Сейчас.
Послушно читаю дальше, спотыкаясь о пробелы.
Пижон ты и есть, кто ж еще!
Очки забирай, не жалко. Но учти, они вышли из моды еще в прошлом году. Что, уже передумал? Вот и молодец.
Теперь о главном. Что касается увядшего батона – неужели его дела действительно так плохи? Это прискорбно. Ибо я сегодня объявлюсь не позднее девяти вечера. Но боюсь теперь, что ты принудишь меня к совместному угрызанию твоей вчерашней добычи.
Ну, в общем, ты того… Мороженого, что ли, даме купи. И Лао Цзы с ним, с батоном-то.
– О, да это не монолог, – изумляюсь. – Диалог, точно. Вот только с кем? Голос бы услышать. Но фиг мне, да?
– В сентябре девяносто второго еще продолжался твой таинственный роман, – напоминает Веня. – Примерно к этому времени относятся Райкины сплетни, я точно помню. Вернулся из Крыма в конце сентября, и она мне новости рассказывала…
– Да, – замираю. – Конечно. Вот черт! Это мы так общались по телефону через автоответчик, наверное. А потом я, сентиментальный бугай, перевел эту интимную переписку в письменное состояние. Может такое быть?