К пивному ларьку выстроилась очередь. У мужиков был повод.
– Верунь, а ты б хотела, чтобы твой вот так… из-за любви к тебе? – спросила мать.
– Кабы Петька, то пущай, – сказала мечтательно тетя Вера. – А если Василий, то нет. По Василию я бы сильно убивалась.
– И я бы не хотела. Как представлю себе утопленника в гробу! Синий весь, раздутый, стылый… брр! Как же ж его целовать-то?..
– Ой, я тебя умоляю! Василий иной раз со смены придет, рожу водкой зальет, аж глаз не видно! И синий, ага, еле языком ворочает. А то ты не видела! – Тетя Вера толкает маму в бок и смеется. – А целую же ж! Ой как целую!
– Потому что любовь! – соглашается мама. – Кстати, а Костик-то мой где, Верунь? Остался, что ль?
Мы с Дзюбой сидим во дворе под лестницей и курим на двоих папиросу, украденную у старшего Дзюбы.
– Эх, жалко, что не я нашел! Я ж сегодня утром там с батей проходил, как раз под мостом! Эх…
– А то можно подумать, ты б не испугался?
– Я?! – Дзюба неподдельно возмущается, и у него краснеют уши и шея. – Да я, если хочешь знать, с батей вместе свинью колол!
– Сравнил! То свинья, а то человечий мертвяк!
Мы по очереди затянулись папиросой.
– Я бы в следователи работать пошел, – сказал Дзюба. – Они на все криминальные дела выезжают.
– Ну и дурак! – сказал я. – Лучше уехать во Францию и жить возле Эйфелевой башни.
– Ну, это по-любому лучше, – согласился Дзюба.
Из-за угла показалась кудрявая голова Дзюбиной младшей сестры Люськи.
Я быстро спрятал папиросу за спину, но было поздно.
– Ага! – сказала Люська. – Кому-то сейчас будет!
Дзюба подался вперед и погрозил ей кулаком.
– Люська, мороженого хочешь? – спросил я. – Мы тебе мороженое, а ты никому не скажешь.
– Пять! – сказала Люська. – Пять морожен!
Мы с Дзюбой вывернули карманы и стали подсчитывать мелочь.
Мимо пронесся красный «жигуль» с милиционерами из райцентра. Мы смотрели ему вслед, пока не улеглась пыль на дороге.
– И трубочку с кремом! – подумав, добавила Люська.
Он здоровенный такой был! Одной ногой на площади стоял, а другой – почти у самого леса, за станцией. Когда не шевелился, никто даже внимания не обращал. Кому охота ходить с задранной головой? А он деликатный такой, по ночам только передвигался, чтобы не пугать никого, хотя при его-то росте…
Имя у него еще такое было… тяжелое. Ну, неподъемное такое – тонн пять, пожалуй, если не больше. Никто не осмеливался. А он еще скромный очень, не навязывался особо, да и вообще старался не шуметь. Наверху тишина такая, красота, прямо летать охота, что при его размерах…
Шнурок, бывало, на ботинке развяжется, а он стоит, ждет. А ну как кого испугает ненароком, если ручищами своими шевелить начнет? А внизу уже собралось всех полно – снуют туда-сюда, дорогу освобождают, в свистки свистят. А ему неудобно прямо, готов сквозь землю провалиться. Пробовал даже босиком, но как-то оно…