— Эмили, может, мы чего-нибудь выпьем после работы? — спросил он.
Шесть лет назад он развелся. У него было двое детей, живших с матерью. А еще он писал стихи.
— Печатались? — поинтересовалась она.
— Да, три раза.
— В журналах?
— Нет. У меня вышли три книжки.
Он жил в невзрачном квартале в районе западных двадцатых улиц, в двух шагах от Пятой авеню, где отдельные многоквартирные дома затесались среди лофтов. Его квартирку она бы назвала спартанской — ни ковров, ни занавесок, ни телевизора.
После их первой, чудесно проведенной ночи, со всей очевидностью доказавшей, что именно эту каланчу она искала всю жизнь, одетая в его халат, она порыскала среди его книжных полок и нашла-таки три тощих сборника с именем Джона Фландерса на корешках. В это время он варил на кухне кофе.
— Джек, обалдеть! — закричала она. — Ты был признан «лучшим молодым поэтом Йеля».
— Ну, это своего рода лотерея, — отозвался он. — Кому-то же они должны ежегодно присваивать это звание.
Но его самоуничижение показалось ей не вполне искренним; по его голосу было слышно: он рад, что она нашла этот сборник, а если бы не нашла, то он почти наверняка сам бы его показал. Она раскрыла книгу и прочла вслух один из отзывов:
— «В лице Джона Фландерса мы получили оригинальный новый голос, полный мудрости, страсти и в совершенстве владеющий собой. Порадуемся же вместе его дару». Bay!
— Не говори, — произнес он тем же смущенно-гордым тоном. — Важная птица, а? Если хочешь, можешь взять ее домой. Вторая тоже ничего, хотя первая все-таки посильнее. А вот к третьей не прикасайся, ради всего святого. Никчемная. Можешь поверить мне на слово. Сахар и молоко?
Они потягивали кофе и поглядывали в окно на коричнево-зеленые стены домов с лофтами.
— Каким ветром тебя занесло в журнал «Фуд филд обсервер»? — спросила она.
— Нельзя же совсем без работы. А тут все просто. Я могу делать ее одной левой, а потом прийти домой и выкинуть все это из головы.
— Разве поэты не преподают в университетах?
— Пройденный этап. Сколько лет ухлопал, уже и не вспомнить. Лижешь задницу начальству, лезешь вон из кожи, чтобы получить постоянный контракт, весь день пытаешься не видеть все эти надменные физиономии, которые все равно настигают тебя по ночам, а главное, начинаешь писать академические вирши. Нет, детка, уж лучше «Фуд филд обсервер», поверь мне.
— Почему бы тебе не подать на стипендию? На эту… гуггенхаймовскую?
— Была у меня и гуггенхаймовская, и рокфеллеровская.
— А почему третья книга никчемная?
— У меня тогда жизнь пошла кувырком. Развелся. Поддавал, не без этого. Мне казалось, что я понимаю, о чем пишу, но что я тогда вообще мог понимать! Сентиментальщина, потворство своим прихотям, жалость к себе — полный букет. При нашей последней встрече Дадли Фиттс мне едва кивнул.