– Тёма, – сказала Зюка, и ее руки невесомо легли мне на плечи, – я так благодарна тебе. Ты еще лучше, чем я думала.
Возникшая из небытия, ниоткуда, из этой снежной тьмы, она стояла передо мной, и явление ее лица тут, рядом, было так ошеломляюще невероятно, что я, даже не мог спросить: «Откуда ты? Как ты поняла, что я уеду?»
Я отмахнулся от нее, как от гоголевской небыли:
– Что ты, что ты…
– Правда, благодарна, – Зюка прижала к моей одеревеневшей щеке свою теплую, – я так боялась, так боялась…
– Чего ты боялась?
– Вранья. Я боялась, что ты будешь снимать какое-нибудь вранье… А ты молодец, ты предпочел поражение перед твоим Кузиным. Но не врать. Спасибо, что ты такой.
Я молчал. А она все шептала прямо мне в ухо:
– И еще я боялась, что ты будешь мне врать, что не женат, или что тут же бросишь жену, лишь бы я осталась с тобой. Я бы все равно осталась. Я же ждала у двери. А ты лег у порога, чтобы не врать. Боже, как я тебе благодарна!
– Я знал, что ты все поймешь, – снова, как кассиру, соврал я, – потому и не сказал, что уезжаю.
Из далеких непрозреваемых глубин ночи раздался похожий на одинокий волчий вой гудок паровоза. Мы обернулись на этот голодный, тоскливый призыв – туда, где заслоны метели пробуравил упрямый огонек движущегося к нам состава.
Отпрянув от меня, Зюка смотрела на медленно растущий этот огонек.
– Костер в ночном, – сказала она.
– В ночи, – поправил я. (Господи, она же не Коляня. Зачем ее-то поправлять!)
– В ночном. Папа ездил в детстве в ночное, там ходили стреноженные кони, а у костра было четыре глаза. И это было детство. А у меня – только детдом. У меня ничего не было и не будет.
– У тебя буду я. Я уже есть, – я не врал, я верил, что есть и буду. – Мы есть друг у друга.
– Нет, – сказала она, и я не понял, отказ ли это или неверие в наше будущее.
Поезд уже подходил к станции.
– Я очень люблю тебя, – сказала Зюка, – очень. Но меня уже нет. Ты не можешь вернуться, иначе ты не будешь таким, как я хочу. Все. Нет – тебя, нет – меня. Но мы были. Спасибо тебе.
Ее и вправду уже не было, метель стерла ее лицо. Я потом вошел в вагон. Вошел и все.
Несмотря на неопавший зной, я заставил себя выйти на улицу и побродить по городу: надо было выбрать точки для съемок. Рассказывая в фильме историю Костаса и Урании, я хотел рассказать и об Афинах того времени. Я решил снять сегодняшние улицы, чтобы дикторский текст, повествующий о них, военных, непохожих на нынешние, шел контрапунктом.
Но контрапунктом шли Вялки двадцать лет назад.
Когда я вернулся в Вялки, воздух еще не отпускал свежести ушедших в почву снегов. Уже тут и там, раздвигая прошлогоднюю прель, первой зеленой щетинкой пробивалась трава. Деревня, обнажившись из белизны, сообщавшей ей чистоплотную прибранность, сейчас казалась еще более сиротской и неприютной, чем в первый мой приезд – дворы были грязны подсыхающей серой грязью, серые бревна пятистенок выступали как ребра на исхудавших за зиму боках строений.