Диме в последнее время очень хотелось съездить на Ветлугу, к бабке. Там жил еще и младший брат отца, который всегда первым делом тащил племянника париться. Баньку, которая притулилась во дворике при бабкиной избешке, натапливали до каленого звона в ушах, до черных мошек перед глазами, но дядьке все было нипочем: он сидел на полке, охлестывая свое тугое красное тело двумя березовыми вениками разом – распаренными, роняющими душистые, жгучие брызги, – и, постанывая сладко, пел жидким, но бодрым голосом:
– Птица счастья завтрашнего дня, прилетела, крыльями звеня, выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!..
А Дима, сидя на выскобленной пахучей лавке, плескал из шайки теплую водицу на свое тощее, слабое тело и чувствовал только, как ему здесь хорошо и спокойно.
После баньки, переодевшись в чистое, великоватое ему дядькино белье, Дима шел к столу. Бабка спиртного в рот не брала, дядька при ней воздерживался, да и Димке здесь не хотелось ничего, кроме чая с молоком. Бабка сидела рядом – с мягкой белой косой вокруг головы, с темно-серыми глазами под набрякшими веками, посматривая на сына с усмешкой, на внука – с печалью.
Дима вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, в третьем классе, он спросил, верит ли бабка в Бога.
– Да, – склонила она голову.
Дима удивился. В школе только и твердят, что Бога нет. Возмутился: бабуля, оказывается, совсем отсталая!
Она долго молчала на все его упреки, потом не выдержала:
– Ну ладно, нет его. А чего же ты всегда приговариваешь: господи, господи?!
– А я у тебя научился, – не растерялся тогда Дима, и бабка, словно не ожидавшая такой находчивости, примолкла. Что-то поделала по хозяйству, потом, присев рядом с внуком, мелко чмокая его в русую макушку, задумчиво вымолвила:
– А что ж, может быть, и правда, нет его. Да только хочется, чтобы тебя кто-нибудь услышал. Услышал, увидел, пожалел…
С некоторых пор Дима хотел именно этого: чтобы кто-нибудь его пожалел.
С чего это началось?.. Да, ему было страшно, когда Бугорок бил по голове Катерину Долинину рукоятью зонтика, а она, растоптанная, распластанная, смотрела снизу и улыбалась окровавленным ртом. Кролик хотел заступиться за нее. Ведь она узнала его на станции – и пошла за ними в этот лесок именно потому, что Кролик был сыном ее товарки по больнице, и ему она поверила, что там плачет ребенок. А там Бугорок ударил ее сзади по голове и, оглушенную, изнасиловал. И если бы она оставалась без сознания, Кролику, может быть, удалось бы уговорить Бугорка оставить ее и уйти. Но она открыла мутные глаза и пробормотала: «Димка… ты же еще маленький… зачем ты…» И он испугался, что она обо всем расскажет матери. Бугорок подумал о том же. Катерина не просила пожалеть ее, она только улыбалась, и им показалось, что она угрожает этой улыбкой. «Не смейся, не смейся!» – выкрикнул тогда Бугорок и сначала ударил ее ногой в лицо, а потом стал бить зонтиком, который вывалился из ее сумки. Диме этот зонтик показался знакомым, да еще и Катерина выдавила с кровью, пузырящейся во рту: «Передай зонт матери…»