– Заболел, что ли? – ворчливо-заботливо пророкотал Штейнберг.
Я растерянно кивнул и просипел:
– Есть немного.
– Непорядок. Нехорошо.
Нехорошо, это уж точно. Чувствовал я себя прескверно. А потому с готовностью поддакнул:
– Ой, нехорошо…
– Значится, так. Ступай домой, отлежись. Чайку там с коньячком… – не веря своим ушам, я внимал отеческим советам, – а лучше с вареньем. Малиновым. А завтра, – эхо начальственного голоса грозно прокатилось по вестибюлю, – чтобы как огурчик! Я понятно излагаю?
Я кивнул, все еще не веря своему счастью.
– Так чего стоишь? Ступай, голубь. И вообще. Мне, это… больные тут не нужны.
Борис Иосифович прошествовал дальше. Я проводил грозную необъятную фигуру шефа растерянным взглядом, недоуменно почесал в затылке, гадая, касается ли последняя фраза только меня или это «вообще».
Однако пора смываться. Пока шеф не вернулся и не передумал. Опасаясь возможной перемены в настроении начальства, я даже в терапию подняться не соизволил, а предпочел позвонить с пропускного пункта.
– Меня, это, сегодня не будет. Приболел я, – очень даже натурально просипел я в трубку. – Ты там передай, что меня Штейнберг отпустил.
– Сам? – ужаснулась-уточнила медсестра.
– Сам.
Не без опасений я выглянул в переулок. Черный «росинант» уже «ускакал». Слегка пришибленный очередной бессонной ночью и неожиданным расположением начальства, я бесцельно побрел по улице, стараясь все-таки выдерживать направление на станцию метро.
– Куда прешь, колхозник?
Разбитый «москвичок» с визгом затормозил в нескольких сантиметрах от моей ноги. В открытое окно выглядывало мрачно-перекошенное широкое лицо.
– Извините, – пробормотал я, отступая к тротуару и поспешно прогоняя мелькнувший в памяти образ долговязой нескладной фигуры на ночном шоссе.
– Засунь свои извинения… Доктор! Ладыгин, ты ли это! – Мордастый выскочил из машины, облапил меня здоровенными ручищами. – Я тебя не ушиб?
– Вроде нет… Чехов?
– Он самый! – маленькие глазки хитро прищурились. – Давненько не виделись. Щас ехал, о тебе вспоминал. А тут, на тебе! Доктор собственной персоной! Ну и рожа у тебя, Ладыгин! Заболел? Или с похмелья душа мается? Тебе куда? Подвезти?
– Начну с последнего, – я хрипло рассмеялся. – Подвезти.
Чехов Юрий Николаевич – до недавнего времени мой самый верный, в смысле постоянный, пациент – отставной сотрудник московского РУОПа, не так давно «вышедший в тираж» в звании полковника МВД и с хроническим расстройством желудочно-кишечного тракта. Кроме этого, Юрий Николаевич страдал также не менее хроническим чувством не то чтобы ненависти, но стойкого презрения к злостным нарушителям закона, а в последнее время – и жестоким разочарованием в жизни. Разочарование это, по моим наблюдениям, было свойственно не одному Чехову, а подавляющему большинству «отставных». Сорокапяти-, а то и сорокалетние пенсионеры, в основном здоровые, энергичные мужики, маялись от когда-то долгожданного, а теперь ненавистного безделья. Часть «отставников» спивалась тут же. Кое-кто находил занятие по душе и «по способностям». Остальные кидались из крайности в крайность – от черных меланхолических запоев до попыток начать новую жизнь и обратно, потому что делать служивые, кроме «борьбы с преступными элементами», как правило, ничего более не умели.