- Двадцать шесть? - повторила Тетя, - Так вот, кошечка, ты выглядишь старше своих лет...
- Очень может быть.
- Да, да! Честное слово! У тебя уже нет... как бы получше выразиться... юного девичьего вида. Или я ошиблась?
- Тетя Эмма, - сказала я, выдерживая ее взгляд. - Ты же знаешь, что о самой себе судить трудно. Полагаюсь в этом вопросе на тебя.
- Слишком много чести! По-нашему, по-французски это следовало бы перевести так: "тетя Эмма, ты права!"
- Вовсе нет. Это значит, что мне просто все равно.
- Все равно, что ты уже не молодая девушка?
- Что не выгляжу больше молодой: я ведь не кокетлива.
- Вот как! - протянула тетя.- Последнее слово, как и всегда, должно остаться за тобой.
Не удержавшись, я добавила:
- Теперь ты видишь, что я не переменилась.
И все. Мы уже снова выступали каждый в своей роли. Мы овладели ими в совершенстве. Мы не желали ничего в них изменять.
Мне одновременно было и досадно и смешно. Наступило молчание. Тетя Эмма и я мерили друг друга взглядом и улыбались, но разные у нас были улыбки. Тетя уже заняла свою позицию - не села, а оперлась о спинку бабушкиного кресла.
Если обстоятельства ее к этому вынудят, она заговорит от имени своей матери и моей бабушки, которая номинально оставалась главой семьи. Впрочем, тетя заговорила бы, не спросясь бабушки, слишком уверенная в том, что может ораторствовать безнаказанно.
Мама присела на соседнее кресло. Она доводилась бабусе только невесткой и была моложе своей золовки. Этим и определялось ее место в семейной иерархии. Но мама умела довольствоваться своим положением. Эта подчиненная позиция позволяла ей держаться в благоприятной для нее тени. Она даже подчеркивала, что стушевывается по доброй воле, играя этим, как другие женщины играют своим блеском или авторитетом.
Я стояла лицом к лицу с моими тремя родственницами. Тетя Эмма произнесла:
- Во всяком случае, вид у тебя здоровый.
При этих словах мама вдруг устремила на меня свой взгляд, который всегда казался мне более уместным на другом лице. Ибо расплывчатость черт, широкая улыбка, не сходившая с губ, румянец на щеках сбивали с толку, не вязались с ее живым, хитрым, проницательным взглядом. Казалось, она носит маску, маску существа жизнерадостного, и только в два отверстия для глаз глядит совсем другая душа.
Взяв меня, таким образом, под прицел и не отводя от меня взора, мама медленно произнесла:
- Да... Она просто великолепна!
Тот, другой ее взгляд скользнул вниз по моей фигуре. Потом вверх. Задержался на моих ногах, талии, груди. Я почувствовала, что он раздевает меня донага. Он стеснял меня, как может стеснять циничный взгляд.