Не обращая внимания на кашель, усиливающийся с каждым часом, и на легкую пелену перед глазами, которая меня по-настоящему раздражала, я повел Моджо по шумной Эм-стрит в Вашингтон, настоящую столицу страны, чтобы побродить среди мраморных мемориалов и памятников, больших впечатляющих административных зданий и жилых домов и дальше, мимо тихой и печальной красоты Арлингтонского кладбища с тысячами крошечных одинаковых надгробий, к пыльному красивому особнячку великого генерала Конфедерации Роберта Эдварда Ли.
К этому моменту я был как в бреду. Вполне возможно, что от физических неудобств мое счастье только возрастало – я воспринимал окружающее не как пьяный или одурманенный человек, но словно в дремоте или в лихорадке. Не знаю. Знаю только, что я был счастлив, очень счастлив, и что мир при свете совсем не то, что мир в темноте.
Не только я, но и великое множество туристов отважились выйти на холод, чтобы посмотреть прославленные достопримечательности. Я молча упивался их энтузиазмом, сознавая, что открытые широкие просторы производят на всех них такое же впечатление, как и на меня, – они приносят им радость и трансформируют сознание так, что люди рассматривают огромное голубое небо над головой и многочисленные каменные памятники как достижение человечества.
Я такой же, как они! Не Каин, навеки обреченный искать крови брата своего. Я огляделся по сторонам, как в тумане. Я такой же, как все!
Я долго смотрел с Арлингтонских высот вниз, на город, дрожа от холода, и даже прослезился от этого изумительного зрелища – такого аккуратного, такого типичного для великого Века Разума, – жалея, что рядом нет Луи или Дэвида, и в душе переживая из-за того, что они уж точно не одобрят то, что я сделал.
Но нет, передо мной лежала настоящая планета, живая земля, рожденная теплом и солнцем, хотя сейчас ее и прикрывала мерцающая снежная мантия.
Наконец я спустился с холма. Моджо то и дело забегал вперед, а потом кружным путем возвращался, чтобы пройтись рядом со мной, а я шагал по берегу замерзшего Потомака, удивляясь тому, как солнце отражается во льду и в тающем снеге.
Где-то днем я снова задержался у великого мраморного Мемориала Джефферсона, у элегантного и просторного греческого павильона, на стенах которого вырезаны торжественные и трогательные слова. Сознание того, что в течение нескольких драгоценных часов я тоже имею отношение к выраженным здесь эмоциям, едва не разорвало мне сердце. В самом деле, на этот срок я смог смешаться с человеческой толпой и совершенно из нее не выделяться.