Мэй сидела, не шевелясь и не говоря ни слова, пока часы медленно отмеряли пять минут. Кусок угля упал на каминную решетку, и, услышав, как она встает и бросает его обратно, Арчер наконец обернулся и посмотрел ей в лицо.
— Этого не может быть! — воскликнул он.
— Не может быть?
— Откуда ты знаешь… то, что ты мне сейчас сказала?
— Я вчера виделась с Эллен — я же говорила тебе, что встретила ее у бабушки.
— Но ведь она тогда тебе этого не сказала?
— Нет, я сегодня получила от нее записку. Хочешь ее прочитать?
Он пытался ответить, но голос ему отказал; Мэй вышла из комнаты и почти тотчас же вернулась.
— Я думала, ты знаешь, — сказала она просто.
Она положила на стол листок бумаги, и Арчер протянул руку и взял его. Письмо состояло всего из нескольких строчек:
«Дорогая Мэй, мне наконец удалось объяснить бабушке, что мой визит к ней не мог быть не чем иным, как визитом, и она, как всегда, была щедра и великодушна. Она теперь понимает, что, если я вернусь в Европу, я должна жить одна или с бедной тетей Медорой, которая едет со мной. Я спешу обратно в Вашингтон, чтобы уложить вещи, и на будущей неделе мы отплываем. Ты должна быть очень добра к бабушке, когда я уеду, — так же, как ты всегда была добра ко мне.
Эллен.
Если кто-нибудь из моих друзей захочет убедить меня изменить мое решение, пожалуйста, передай им, что это совершенно бесполезно».
Арчер перечитал письмо два или три раза, потом бросил его и расхохотался.
От звуков собственного смеха ему стало не по себе. Он вспомнил ночной испуг Джейни, когда она застала его в приступе непостижимой веселости по поводу телеграммы Мэй, извещавшей, что их свадьбу решено ускорить.
— Почему она это написала? — спросил он, невероятным усилием подавляя смех.
Мэй ответила на этот вопрос со своей непоколебимой прямотой.
— Наверное, потому, что вчера мы все обсудили… — Что вы обсудили?
— Я сказала, что, вероятно, была к ней несправедлива… что не всегда понимала, как ей трудно здесь, одной среди стольких людей, пусть даже родственников, но все равно чужих, которые считали себя вправе осуждать, хотя и не всегда знали обстоятельства… — Она умолкла. — Я знаю, что ты был единственным другом, на которого она всегда могла рассчитывать, и я хотела сказать ей, что мы с тобой единодушны… во всех наших чувствах.
Она поколебалась, словно ожидая, что он заговорит, и медленно добавила:
— Она поняла, почему мне надо было сказать ей это. Я думаю, она вообще все понимает.
Она подошла к Арчеру и, взяв его ледяную руку, порывисто прижала к своей щеке.
— У меня тоже разболелась голова; спокойной ночи, милый, — сказала она и пошла к дверям, а за ней волочился изорванный и перепачканный шлейф ее подвенечного платья.