Давно, еще только начиная знакомиться с делом Веры, Ерошкин много об этом думал, идея то поодиночке, то гуртом подставлять Вере людей, которых она знала, подставлять вне всякой связи с ее дневником, с хронологией, прожитой ею жизнью так, чтобы в конце концов Веру запутать и заставить бояться собственного прошлого, — в голову ему приходила. Тут был шанс — и немалый, — что она в самом деле или потеряет дорогу, или станет страшиться ее даже больше, чем настоящего, и тогда повернет. И все-таки он на это не решился и позже, что не решился, — никогда не жалел. Он видел, сколько в Вере воли, силы, и однажды, когда они со Смирновым провели целый день, обсуждая эту идею, сказал тому, что сейчас Вера хотя бы понятна и предсказуема: точно известно, и куда она идет, и что будет в ее жизни через десять дней, через сто, через тысячу. Так можно хоть что-то рассчитать, придумать, а если Веру сбить, начнется вообще черт-те что. И Смирнов в тот раз с ним согласился, правда, добавил, что, если ничто другое не поможет, придет очередь и для этого, но больше он о подставках не заговаривал, и Ерошкин понял, что Смирнов эту мысль оставил. В общем, до своего срока каждый из подследственных был опасен, чрезвычайно опасен, достаточно было, чтобы из них не удержался один, и механизм запустится сам.
Было еще одно, почему Ерошкин их так боялся. Уже твердо зная, что поставит на Берга, он не сомневался, что остальные сделают все возможное, только бы Бергу навредить. Он понимал, что ничего, кроме ненависти, они к нему испытывать не могут; по общему мнению, у Берга так, без лжи и обмана, не было ни малейшего шанса. Вера никогда его не любила, никогда им особенно не интересовалась и, как бы ни поворачивалась ее жизнь, никогда бы, если бы знала правду, не связала свою судьбу с Бергом. То, что он пытается ее добиться, выдав себя за расстрелянного год назад брата, казалось им неслыханным кощунством, но он действовал подло не только по отношению к собственному брату, а и к ним тоже. Ведь этим мерзким кунштюком он, нарушив очередь, сразу оказался впереди всех. Ерошкин знал, что этого они Бергу никогда не простят и если он, Ерошкин, допустит, вести себя с ним будут соответственно.
Это было ясно как Божий день, и, хотя теперь, после полутора месяцев допросов, Ерошкин ко многим из подследственных, в частности к Корневскому, Сашке, Диме Пушкареву, да и не только к ним, испытывал искреннюю симпатию, он понимал, что для пользы дела всем им эти ближайшие четырнадцать-пятнадцать лет придется провести в заключении. Неважно, как будет именоваться то место, где их изолируют: тюрьма, лагерь или военный спецобъект, будут сидеть они вместе или порознь, — в любом случае их изоляция от Берга должна быть полной. Смирнов с его доводами был согласен, и Ерошкин вдруг сообразил, что будет совсем не плохо, если он предложит, чтобы этим объектом командовал Клейман. Так и пожелание начальства будет выполнено, и он, Ерошкин, когда окажется вместе с Бергом в Ярославле, будет чувствовать себя проще.