Теперь в Ярославле Ерошкин был почти уверен, что Клейман видел Веру не неправильно, а лишь неполно и не с той позиции. Это, конечно, коренным образом все меняло. Если бы Клейман в свою очередь сумел понять его, Ерошкина, как он сам только что понял Клеймана, они могли бы прекрасно сотрудничать. Ерошкин не сомневался, что сейчас главное для него — не торопиться, не спешить и сначала научиться видеть Веру глазами ярославца. То есть Клейман должен был рассказать ему о Вере все, рассказать Веру такой, какой он ее знает, и лишь после этой подготовки он мог наконец увидеть Веру сам. Это был хороший план, умный, спокойный, а главное — вполне безопасный. Ерошкин был так им доволен, что решил, что прямо из ресторана поедет в управление знакомиться с Клейманом.
Сам он с детства был “совой”, ему всегда было безмерно трудно просыпаться по утрам, зато вечером, когда другие следователи засыпали на ходу, он был бодр и полон сил. В НКВД каждый знал, что никто больше Ерошкина не любит ночные допросы и никому они не удаются так, как ему. Правда, в последнее время он не высыпался и сильно сдал, но здесь, в Ярославле, вдруг снова почувствовал, что в форме и легко проговорит с Клейманом до утра. Черт знает, что на него так подействовало, но в нем появился азарт; опять он всем нутром знал, что идет по правильному следу. Пока уладились формальности и Клеймана наконец привели в его же собственный еще два дня назад кабинет, на городских часах пробило три часа ночи. Клейман был вял, сонлив, то и дело он забывал, как себя должен вести, где сидеть и вообще кто кого допрашивает, только под утро он во всем этом разобрался и вдруг разом сделался таким жалким и угодливым, что в итоге ничего, кроме брезгливости, вызвать у Ерошкина не мог.
Ерошкину надо было от Клеймана совсем другого. Он шел, чтобы сказать ему, что по отдельности они оба знают Радостину неполно, и у них нет иного пути, как сойтись, отдать друг другу все, что каждому из них о Вере известно. То есть он шел для того, чтобы предложить Клейману равенство, свободу и свою дружбу — теперь он видел, что ни к какому равенству Клейман не готов, что он и так, за лишнюю пайку хлеба или просто за то, чтобы его не били, скажет все, что знает. Ерошкина это настолько огорчило, что почти сразу говорить с Клейманом о Вере ему расхотелось, и он сменил тему, перевел на первого секретаря местного обкома Кузнецова. Этот ход оказался правильным. При первом же упоминании Кузнецова Клейман ожил. Кузнецов был его личным врагом, был тем, из-за кого он, Клейман, не сумел расправиться с Верой, в результате же сделался той жертвой, какой должна была быть она. Возможно, в вопросе Ерошкина ему почудилось, что песенка Кузнецова спета, активный сбор компромата на него уже ведется, Ерошкин именно для этого и приехал в Ярославль, а разговоры о Вере — это так, прелюдия, зачин. Самому Клейману убрать Кузнецова не удалось, но сейчас ему было безразлично, кто и на чем Кузнецова заломает, лишь бы и тот от начала до конца прошел все следствие, суд, а в финале, как награду, получил бы свою пулю.