– Ну, рожай, рожай, наконец! Заладил: «Допустим, допустим», а что ты нам собирался сказать?…
– Охо-хо… – возвращается к реальности Никанор, – думаю, думаю и все не укладывается у меня в голове этот Кручану – сосед… а ведь каких две женщины по нему сохли!.. Помнишь, жена, идет раз почтальон мимо нашего дома, вытаскивает два конверта и спрашивает у меня: «Где это видано, бадя, и когда еще в нашем селе жил человек с двумя женами?!» Это он оттуда, из лагеря, обеим писал. И деньги им посылал. И по воскресеньям принимал в гости через раз… Вот и говорю, где ж это видано, чтоб в тюрьме устроился, как в раю! А на свободе: с двумя любимыми женщинами сделал троих детишек, и слова ему поперек никто не сказал, алиментов даже не требовали!.. Чем не жизнь, спрашиваю, другой бы на его месте как сыр в масле катался… Нет, не добрый человек был Кручану. Даже больше скажу, ничего-то он на этом свете не сделал: пил себе в удовольствие, спал, развлекался. И можно сказать, одурел от безделия, потому и помер… – С трудом дались добряку Никанору эти слова осуждения, но он сказал их и как будто с плеч своих сбросил великую тяжесть. А люди молчали. И никому уже не хотелось сопоставить свою судьбу с судьбой покойного, ибо за столом сидели крестьяне, и добывали они хлеб свой в поте лица, и со смертью не умели шутить.
И только жених, слушая Никанора, едва сдерживался, чтобы не нахамить главе дома. Самому себе он казался большим и бесстрашным, а вот Никанора представлял нашкодившим ребенком, которого стоило взять за ухо и сурово пригрозить: «Так вести себя не гоже! Что ты, такой-сякой, позоришь покойного друга?! При жизни ему завидовал, однако и слова бы сказать не посмел, а теперь, когда он тебе не может ответить… В теплой компании родственников, за стаканом вина чернишь едва отлетевшую душу?… А сам-то мизинца его не стоишь! Ну, конечно, где тебе столько глупостей натворить, столько по себе разговоров оставить. По углам втихомолку грешил – суда людского боялся… А покойный жил широко: и людям делал добро, и головой бился об стенку, В конце-то концов это и есть жизнь – наказание, радость, проклятье, мученье… Знаешь ли ты ее? Нет, не знаешь, ни радости настоящей, ни горя… Ну, так помалкивай, жуй свой холодец петушиный, а Георге Кручану не трожь, не по зубам тебе…»
И Никанор Бостан, жуя холодец, словно бы слышал все эти слова жениха, и на душе у него было прескверно. С одной стороны, начал – и понесло, и уже остановиться не мог, покуда не выговорился, словно по краю пропасти шел, поскользнулся и… шмяк! С другой стороны, все время его мучило отчетливое видение – эта осенняя лесная поляна… Вот он даже слышит запах прелой, разогретой солнцем травы… Мягкий, ласкающий кожу ветер повеял в лицо… И чтобы не закричать, не сойти с ума, Никанор забормотал, еще сам толком не зная о чем: