— Не надо звать патруль… Обернись, Сотка.
Он не стал оборачиваться. Сладкий плен наваждения…
— Я бы хотел, чтобы ты был моим другом, Сотка. Ты предпочитаешь быть врагом?
Скуластый с трудом повернул голову.
Яр Сигги Оскол стоял рядом, и за спиной у него маячили темные фигуры, и поблескивала сталь.
Сколько постов они успели вырезать?..
— Лабан был твоим другом, — с трудом выговорил воевода. — Где теперь Лабан? Во рву?
— Это ты подтолкнул его к предательству?
— Тебя нельзя предать! Лиса отгрызет собственную лапу, если лапа попала в капкан. Значит ли это, что лиса предает охотника?..
Пусть они слушают, те, что стоят у Оскола за спиной. Пусть слышат.
Негромкий смешок:
— Хорошо… Это ты подтолкнул его к самоубийству?
Самоубийство…
— Лабан слишком ценил свободу… которой ты его лишил. Его ненависть к тебе была сильнее желания жить…
Пение цикад.
— Мы давно знакомы, Сотка… Теперь Лабан умер. И мы встретились. И ты все понимаешь.
Осознание гибели. Тот, кто много повидал, не вправе так остро, так по-детски тосковать… Скуластый растянул губы в подобии усмешки:
— Ты явился, чтобы забрать меня на место Лабана?.. Твоего друга?
Ой, нехорошо дрогнул его голос, произнося последнее слово.
— Ты славно устроился, Оскол. Выбираешь друзей из числа рабов, а рабов делаешь друзьями. Экономно… Но я понял тебя. Иди. Я догоню.
Осмелев в отсутствие луны, сияют, как безумные, звезды.
— Как знаешь… — медленно проговорил Оскол. — Но знай, что я не буду долго ждать.
— Я не задержусь… ступай.
Едва различимый голос травы, приминаемой каблуком. Тишина.
Скуластый Сотка посмотрел на небо, и яростный свет звезд преломился в мутной капле, ползущей по впалой щеке.
А потом звезды отразились на узком лезвии.
«Лиса отгрызает собственную лапу…»
— У тебя никогда не будет друзей, Оскол! Потому что рабы…
Кровь.
«И ужаснулась обезглавленная армия, и случились смуты и раздоры… И отступили, часто оглядываясь, тем более что сам князь отдал приказ снять осаду… И прислал взамен армии парламетеров — пышных, в золоте и в страхе, потому что нет ничего злее, чем встретить однажды оскольского выродка — и не бежать без оглядки…»
Утром за Яной не пришли. И компаньонка сказала, что господин занят приемом посланцев от князя, отца ее, и потому позволяет ей побыть в одиночестве; и она обрадовалась одиночеству, как никогда не радовалась, и села на окно — наблюдать за стрижами…
И проходили час за часом, но она не скучала. Нет; другое чувство наваливалось на нее, и то была не скука, и не обычная тоска по дому. Пустота наваливалась на княжну. Леденящая пустота. Бессилие и чувство потери. И осознание собственного ничтожества.