– В Третьяковке, в Пушкинском? Кем, лаборантом? – фыркнула Соня и мгновенным движением сунула ему в нос, как фигу, руку с перстнем-печаткой на пальце. – Я, между прочим, храню русскую живопись в Эрмитаже.
– Все как-нибудь устроится, – убежденно сказал Князев, поцеловал Сонин палец, на котором был надет перстень с печаткой, затем запястье. – Не дрожи так…
И снова Соня словно все уменьшалась и уменьшалась, как Алиса в Стране Чудес, пока не стала такой крошечной, что уместилась на его ладони и, уютно устроившись, сказала, как маленькая:
– Знаешь что?.. Я боюсь.
– Я понимаю, тебе страшно решиться переменить жизнь… Но… чего ты боишься, Сонечка, я же с тобой…
Соня улыбнулась, кивнула.
…Никто никого не понимает. Даже в самые лучшие, самые нежные мгновения, когда кажется, что одна душа на двоих, душ все равно две. И один человек говорит про свое одно, а другой про свое другое… Чего она боялась? Всего. Бояться было ее последней попыткой вернуть жизнь в правильное моральное русло, быть хорошей, перед тем как окончательно стать плохой и уйти…
Боялась, что сможет уйти.
Боялась, что всегда просыпаться с Князевым будет слишком большое счастье. Что вообще это будет СЛИШКОМ. Что какое-то за этим слишком счастьем последует наказание…
Боялась, что не решится уйти – никогда. Что ее счастье всегда будет украдкой. Она будет опасаться, что их опять кто-нибудь увидит… И они перестанут ходить по улицам, будут встречаться прямо на Фонтанке, сидеть дома, и вся любовь будет состоять их коротких циклов – страх по дороге туда, страх на пути обратно, к машине. Оглянуться, скользнуть, отъехать, вздохнуть «пронесло». И нельзя сказать, что это будет ужас. Это будет УЖАС, потому что кому нужна такая любовь?
Но уж, во всяком случае, она не боялась того, о чем говорил Князев, – что Алексей Юрьевич закричит, ударит ее, выгонит, что ее тридцать пар туфель будут разноцветной россыпью разбросаны по Таврической улице…
– Соня, такси внизу.
– Да. Я побежала, я позвоню, пока…
Они быстро поцеловались. Соня вышла за дверь, резко обернулась и увидела такое лицо, какое человек никогда не показывает другим, тем более близким, тем более виновникам таких лиц, – лицо, в котором одна лишь боль.
Соня вернулась, обняла Князева, и тут опять зазвонил телефон – как в кино.
– У меня машина сломалась, то есть не совсем сломалась, а что-то тарахтит. Пришлось вернуться домой. И теперь я еду на такси, – невиновато отчиталась Соня и заструилась, пытаясь сбросить с себя свой узкий бархатный костюм, удобный, чтобы весь день ходить под дождем, а потом отправиться в нем в ресторан, и не приспособленный к быстрой любви в прихожей посреди лыж.