Звезда волхвов (Веста) - страница 81

Проснулся он от зудящих комариных укусов. Сел на измятой траве, ощупал лоб. На голове вместо венка — соломенный вехоть, на бедрах — измочаленная травяная юбка. Лес был пуст и по-осеннему тих. За ночь вокруг него «ведьминым кругом» вылезли грибы-веселки и теперь глумились над поверженным богатырем мерзкими малиновыми головками.

«Пистолет, удостоверение…» — мелькнуло в гудящей голове. Прикрывшись лопухом, он побрел, сам не зная куда. На берегу стыли пепельные язвы костров.

Едва вспомнив ночь, он застонал. Было или не было? Приснилось… Но зачем он проснулся, зачем оборвал этот сон? Нет, не то… Зачем поверил ведьме и в ее опасном колдовстве, в соблазне тайного греховного знания, потерял последнее, что у него было? Знаками вопроса извивались вокруг него побеги папоротника. Подтверждая худшие опасения Егора, его милицейская форма вместе с кобурой была напялена на соломенное чучело.

Кое-как одевшись, он наконец-то нашел тропу. В широкой развилке дерева рядом с тропой дремал старичок, тот самый, что кубарем катался вокруг костров и гонял скотинку сквозь купальское пламя. Задрав на ствол мохнатые лодыжки, старичок почесывался от комариных укусов. Невдалеке паслись стреноженные лошади.

— Батяня! — окликнул его Севергин.

— Ась? — отозвался старичок.

— Это что здесь было ночью-то?

— Съемки были, ну и выпили маленько с устатку.

— А ты-то кто будешь?

— Табунщик я. Коней с завода выписали и мне препоручили. Фильм-то «истерический», а какая история без лошади? Я за лошадьми сызмальства хожу, самая умная на земле тварь, лошадь. Ты босиком-то не шастай, тут жмеи водятся.

— А где все?

— Ить в Москве, наверное. Окончилось кино!

До обеда Севергин отлеживался, свернувшись под одеялом. В жаркий полдень Алена затопила печь. Егор лежал на горячей лежанке, как раненый зверь, в колючем ознобе мучился жаждой, как отравленный. Обычная человеческая жизнь, какая ни на есть — с трудами, заботами, надеждами и скромными радостями, утратила всякий смысл и обесцветились, как в пекельном пламени. Что делать теперь? Как жить? Молиться, чтобы Бог милосердно отнял память? Бежать в монастырь, проситься к исповеди, покаяться отцу Нектарию? Но разве поймет его старик-монах? При одной мысли о покаянии, из берложьих глубин его памяти поднималась свирепая гордость и ревность ко всякому, кто коснется его тайны, словно там, на берегу Забыти, на белоснежном кресте ее тела, он познал нагое откровение, заглянул в мастерскую Бога и сам на миг стал Богом.

— Егорка! Егор Сергеевич! Эй, участковый, проснись! В Забыти, на Омутище утопленницу поймали! — В окошко барабанила сморщенная старушечья рука.