В Старой Англии даже знали, из какого боевого корабля сделано кресло, на котором сидит, не беспокоясь, завоевавший свое место человек.
Но всех лучше из всех видов состояния дерева, из всех видов жизни и смерти дерева, лучше всего – рост.
Ветер пригибает дерево, сушит дерево, переменяет, оно цветет.
Пушкин был величайшим из деревьев и величайшим хозяином лесов поэзии.
Он ее бессмертие.
Он оставлял записи, не изменяя их; они у него поспевали, потом входили в постройку, приобретая перед этим новые противоречия. Он не один такой.
И «Евгений Онегин», и «Крейцерова соната» живут противоречиями – так, как живое дерево живет землей, ветром и солнцем.
Мне рассказывали про Хлебникова, что раз в степи он развел костер; бумага, которая пошла на растопку, горела весело.
Велимир потому жег рукописи, чтобы дольше было хорошо.
Пламя живет в недоработанных вещах, их надо доработать; но это еще не вещь.
Точнее, это другие вещи – вещи будущего.
Маяковский в конце недели чистил карманы, – я уже сказал это или еще скажу, не имеет значения, – он чистил карманы и сжигал черновики: чтобы они потом срослись.
У него была великая память поэта.
В собраниях сочинений торопятся – иногда торопятся – построить, смонтировать уже сотворенные вещи; при этом отодвигаются, пренебрегаются поистине драгоценные вещи.
Хлебников, когда имя его знали не многие, когда имя его еще не узнали все, жил под Пятигорском, в каком-то маленьком селении.
Был там телеграф, и взяли туда сторожем Хлебникова. На телеграфе была книга для записи, для регистрации явлений, документов.
Хлебников портил книгу; писать было не на чем, а он знал то, что он знал.
Он записывал в книгу куски еще бурными, еще как бы не уложенными.
Их надо сохранять.
Хотя хранилища наши переполнены.
Они часто переполнены пресной водой. Тот ли это материал, который необходим планете?
Так вот, записи, в которых есть рождение будущего, подклеивают к собраниям сочинений; не зная, что с ними делать; как бы перевыполняя какую-то, кем-то когда-то установленную норму.
Говорю как будто о непонятном.
Толстой говорил – чем глубже зачерпнешь, тем становится понятнее.
Становишься понятным и для русских, и для немцев; и для будущего.
Сказано это про Достоевского.
Кусок, который вы прочтете, запись, – ее я представляю вам, как возничий, который привез дерево.
Этот кусок вырван из черновиков.
Не так.
Он взят у ночи. Отнят от ночи.
В собрании сочинений его не знают, куда вставить.
Драгоценные камни могут жить даже не соединенные в толпу; хотя их надо огранить, осколки их идут на обработку металла.