Но увы, вопреки поверью, будто ночь на Иванов день благоприятна для исполнения всех надежд и ожиданий, ей было предначертано, что ни единому из ее желаний не суждено сбыться. Гортензия как раз отвечала на поздравления маленького аббата Кейроля и подошедших вместе с ним влиятельных жителей деревни, когда появилась Дофина в сопровождении Годивеллы с факелом в руках и нескольких дам. Это пришли за ней, чтобы отвести ее в опочивальню.
– Так рано? – попробовала воспротивиться Гортензия. – Разве мне не позволено потанцевать на собственной свадьбе?
– Ваш свекор считает, что вам будет лучше подняться к Этьену. Ему и так было непросто отловить его, а теперь он держит молодого человека под присмотром, пока того готовят к этой ночи!
Девушка не смогла скрыть гримасу раздражения, что не укрылось от вдовствующей графини де Сент-Круа.
– Новобрачный, которого надобно сперва изловить, а потом держать под надзором, его суженая, предпочитающая танцевать и оттягивающая время встречи с супругом? И вы, Дофина, продолжаете утверждать, что вестники любви и купидоны верховодят на этой свадьбе?
– Уверяю вас, что к завтрашнему утру все устроится как нельзя лучше! Эти дети созданы, чтобы поладить друг с другом!
Что до ее самой, Гортензия весьма сомневалась в этом. Казалось, ничего не осталось от той особой нежности двух заговорщиков, что объединяла ее и кузена. Со времени помолвки он относится к ней как к врагу. И вот только что… При воспоминании о том, что могло произойти, девушку стал бить озноб. А меж тем ее уже ввели в ее комнату, превращенную в супружескую спальню. Голубая штофная ткань производила впечатление удобства и, более того – изысканности, здесь все переменилось, только мебель осталась та же, хотя и с некоторыми добавлениями. Однако Гортензия не была уверена, что новая обстановка ей нравится больше прежней. Зеленые обои, хранившие отблеск девичьих грез ее матери, как выяснилось, были ей дороже, чем она полагала… Несмотря на обилие цветов, громоздившихся повсюду, теперь комната показалась ей чужой. Она принадлежала той неизвестной женщине – графине де Лозарг…
Чуть позже, облаченная в просторную ночную рубашку из батиста в мелких складочках, с тщательно расчесанными волосами, свободно лежащими на спине, она устраивалась в постели, которую для нее раскрыли. Эта постель была роскошна, но новые льняные простыни и особенно широкие кружева, украшавшие края и покрывавшие наволочки, делали ее неудобной, почти неприятной. Вокруг нее дамы переговаривались, восторгаясь свежестью и гладкостью ее кожи и особым светлым блеском волос. Только что Дофина прошептала ей на ушко несколько слов, имеющих вид советов, которые молодой девушке надлежит выслушать перед брачной ночью. Гортензия угадывала у всех этих женщин какое-то одинаковое, общее для них волнение, какую-то дрожь предвкушения будущих утех любви. Они совершали все приготовления к ним с неким религиозным рвением. Они видели себя жрицами древнейшего из культов, но сама Гортензия, устало подчиняясь почти ласковым касаниям их рук, не испытывала ни волнения, ни нетерпения. Ее тело было столь же холодно, как и сердце, и, ощущая это, она испытывала благодарность к Годивелле за ее молчание, в котором ей мерещилось тайное сочувствие тому, что творилось в ее душе. Старая кормилица удовольствовалась тем что, подготовляя постель, вела себя совершенно так же, как и в прочие дни. Вот для нее-то кровать не служила алтарем. Она была кроватью – и только!