– А «мы» – это кто? – говорит ей мой Федор.
– Как кто? Мы с Федоркой, с ребенком.
Они пошли в другую комнату, и я повалился за ними. Он спал там. Ребенок – такой же, как Даша.
– Хороший пацан, – говорит ей мой Федор. – И ты неплохая. Хорошая, в общем.
Она трется мордой о морду ребенка, а он спит как Даша. Сопит вроде Даши.
Вернулись туда, где осталось варенье.
– Давай вчистоту, – говорит тогда Шура. – Какая беда? Что с тобой приключилось?
– Со мной? – брешет Федор. – Что? Полный порядок. Тебе мужика, может, надо? Так вот я!
Вонючее что-то сбрехал! Я уж знаю!
– Дурак ты! – она говорит. – Эх, дурак ты! Картошечки хочешь? Картошка сварилась.
А Федор ей брешет:
– Прости! Не подумал! Ей-богу: прости. На душе очень плохо.
Она уже дверь открывает, не смотрит. Вонючее что-то сбрехал. Ух ты, Федор!
– Ну, что? Доберешься? – ревет ему Шура. А в морду не смотрит. Глаза опустила.
Тут Федор мой – раз! И стоит на макушке. Ведь мы циркачи, мы всё это умеем. Все наши умеют.
Она говорит:
– Да проехали, ладно! Постой так немножко, Федорке покажем. Мы в цирк с ним еще не ходили, пора уж…
Вернулась с ребенком.Ребенок проснулся, увидел, что я там сижу, испугался.
А Шура ему говорит:
– Это Миша. Сейчас представление будет. Гляди-ка!
Тогда мы устроили им представление. Ребенок смеялся и хлопал в ладоши.
Потом его Шура качала и пела.
Потом говорит:
– Расскажи-ка мне, Миша. Наверное, ты с бабой своей не поладил?
И Федор ей всё рассказал про Оксану. Потом про Аркадия всё и про Настю.
– Так ты, – брешет Шура, – к Аркадию ездил? Его, что ли, этот омон охраняет?
– Его, – брешет Федор, – пусть правду мне скажет! Чего он к семье моей так прицепился?
– А раньше чего не спросил? – брешет Шура. – Тогда, когда мать померла? Что молчал-то?
– Не знаю! – ей Федор ревет. – Я не знаю! Мне бабки нужны, у меня же сестренки!
– А мать кем была? – брешет Шура.
– В больнице! – ревет ей мой Федор. – Была медсестрою! В ожоговом центре, слыхала такое?
– Ты будь осторожнее, – Шура сказала, – а то еще сядешь, Мишок, за решетку…
– Какой я Мишок? – заревел ей мой Федор. – Я Федя, Федора! Такой же, как сын твой!
Она только лапой всплеснула:
– Врунишка!
– Ну, всё, мы пошли, – брешет Федор, – пора нам.
И вышли на улицу.
У-у-у, как там плохо!
Хотя были звезды вверху и ревели. Но люди не слышат, когда ревут звезды. А я им в ответ заревел очень громко.
– Чего ты, Мишаня? – спросил меня Федор. – Почти уж пришли. Не реви, скоро дома.
Мы с Федором завалились в артистическую, где было темно, пахло медом и рыбой. Но это, конечно, был запах Оксаны. Оксана сидела одна на диване, а рядом на стуле лежала дохлая лисица. Она ее грела, у них это часто.