– Ну и что теперь? – справившись с собой, спросил он.
– Теперь? – отозвалась она. – Ничего. Я не могу на него смотреть. Мне надо привыкнуть.
– Чепуха какая-то! – вдруг сморщился он. – К чему привыкнуть? Что ты ведешь себя как гимназистка?
Она посмотрела на него своими изменившимися глазами. Лицо ее залилось яркой краской.
– Что ты имеешь в виду?
– Да ничего, – с нескрываемой досадой пробормотал он. – Все через это проходят. Закалится немного. Перебесится.
Она вдруг закрыла лицо руками, словно ей стало стыдно за него. Потом отняла руки и отвернулась. Они сидели рядом, смотрели в разные стороны.
– Отвези меня домой, – жестко произнесла она. – Поздно. – И добавила вскользь: – Жалею, что рассказала тебе.
Выскочила у подъезда и скрылась в нем, ни разу не обернувшись.
«Ну и что? – продолжал он мысленный разговор с самим собою, согнувшись над рулем и глядя в пупырчатое шоссе. – Зачем я потащился туда? Угробил целый день, не ел, не выспался… Чтобы слушать об этих подростковых проблемах? И выдержать еще одну сцену? Мало мне их дома!» Ее подурневшее лицо не хотелось вспоминать. Особенно эти чужие напряженные глаза. «Пусть теперь как хочет. Увидимся – хорошо, не увидимся – переживу. Надоело мне все это», – решил он и включил радио. Сморщенные темные избы тянулись по обеим сторонам шоссе. Шел вялый дождь, и было ветрено, холодно.
Через пару недель они помирились. Он позвонил в Калугу, и на следующее утро она приехала. Встретились они на квартире у бабушкиной подруги Ляльки, которая оставила свой ключ, на время переселившись в Тамбов к заболевшей сестре. То, как, задохнувшись, они бросились друг к другу, едва переступив порог этого пахнущего ландышевыми каплями старческого жилища, удивило обоих. Кажется, она плакала. Потом наступила чернота, в которой остался только кровяной вкус поцелуев и острые углы костлявых этажерок, на которые они натыкались руками.
– Она была очень предана ему, – говорит мой отец. – Теперь, когда его нет, все это так понятно… Так просто. Глупая жизнь у них была, скверная.
– А он? – спрашиваю я.
– Что – он?
– Он был ей… предан?
– Как тебе сказать? De mortuus aut bene aut nihil, – усмехается отец. – Наверное, был. По-своему. Но когда я говорил ему, что надо все бросить и жить с ней, он замыкался и уходил от этого разговора.
В самом конце шестидесятых годов в городе началось брожение, затронувшее, как ни странно, и его. Начали приезжать тихие знакомые из провинции, былые друзья по гимназии, чудом уцелевшие, просили у него пристанища на неделю, на две. По утрам они надевали до блеска выглаженные старомодные костюмы, повязывали провинциальные яркие галстуки и уезжали на весь день в низкорослое здание московского ОВИРа, где просиживали бесконечно долгие очереди к самому главному, от слова которого зависело, увидят они или нет троюродного дядю, проживающего в настоящее время в государстве Израиль. Он с удивлением заметил, что под тихой внешностью часто прятались мужество и готовность на риск. «Или ты думаешь, что можно здесь жить, Михеле? – нараспев говорили былые друзья, подзабывшие немецкий и польский, зато напитавшиеся характерной южной интонацией. – Или ты думаешь, что нам за детей не страшно?» Он только усмехался, пряча неловкость и стараясь, чтобы они не заметили косых взглядов недовольной Марины и растерянных – Люды.