— Тылтынь?
— Да.
— Но откуда ты-то его знаешь?!
— Святополк Даромирович был почетным председателем Центра Диалога Культур в Хосрове почти двадцать пять лет!
— И что?
— Моя мама была его секретарем…
— Господи! — охнул я.
— …когда он прилетал. Обычно раз в год на месяц. Каждое его появление было для меня праздником. Человек с золотым сердцем, настоящий ашвант.
— Господи, ашвант… — пробормотал я, повторно помянув всуе Творца Сущего.
А что я мог еще сказать? Что «мир тесен»? Или: «У тебя, оказывается, тоже есть мама»?
«Ну а Тылтынь откуда знает, что я здесь?» — хотел спросить я, но не спросил. Не настолько сложен наш мир.
А потом мы долго шли к «Трем медведям» через ночной, почти неосвещенный город — на Большом Муроме, как я заметил, не больно-то жаловали искусственное освещение. И вовсе не из-за экономии, а скорее из соображений, как сказал бы Самохвальский, натурфилософских. Люди Большого Мурома считали, что ночью должно быть темно.
Потому что ночью нужно спать. Или в крайнем случае заниматься любовью.
Я разрешил себе приобнять Риши за плечи — нестерпимо хотелось согреть ее озябшее девичье тельце (по ночам в Новгороде Златовратном температура падает сразу градусов на десять-пятнадцать). Так мы и шли, похожие со стороны на четырехногую, двухголовую сутулую птицу-марабу.
На ступенях парадного входа в гостиницу было многолюдно. Дым стоял коромыслом, а говор — тот был слышен за квартал.
Среди прочих я сразу узнал Меркулова. Он размахивал бутылкой пива и в своей отрывисто-пафосной манере что-то проповедовал. Наверное, рассказывал, как будет бить клонов, когда ему наконец дадут в руки стик или, на хотя бы дубину. Был там, кстати, и Ходеманн — он сидел на ступенях, уронив кудрявую голову на руки. Не иначе как «заземлился» до полного изнеможения.
Мы с Риши остановились на углу возле витрины галантерейной лавки, на границе темноты и света.
— Мне, наверное, дальше не нужно идти? — спросила сообразительная Риши. — Нас может увидеть ваш командир. И получится, что я тебя подвела.
— Дело не в командире. Просто… Понимаешь, все подумают, что ты — моя девушка. Будут завидовать и мучиться. Говорить: «Вот Пушкин счастливый!»
— И что в этом плохого?
— Плохого — ничего. Кроме того, что это неправда. Ты не моя девушка. И Пушкин не больно-то счастливый.
— Ты верно рассудил, — серьезно покачала головой Риши. — Люди должны ненавидеть ложь и держаться правды.
«Я знаю, — хотел сказать я. — Майор-воспитатель Кирдэр говорил в точности то же самое».
Риши впилась в меня взглядом — острым, как заточенная спица, отчаянным, болезненно-преданным. Под взглядом этих глаз остатки хмеля, которые не успели выветриться по дороге, мгновенно с меня слетели. Было что-то страшное в ее взгляде. Будто мистическим образом не Риши, но все несчастные в любви девушки на меня сейчас глядели. Словно бы всю женскую скорбь Вселенной вобрали в себя ее глаза…