Конечно же этот человек был тяжко болен. Недаром и о больнице поминал. Я слушал его, кивал головой и думал, как мне половчее распрощаться и уехать.
Избавление мое было близко.
По дороге от хутора, а потом к нам напрямую на стареньком позвякивающем велосипеде катила немолодая женщина с корзиною на багажнике. Темный платок на голове. Платье велосипедною рамой вздернуто, выказывая бель незагорелого тела.
Подъехав ближе и заметив меня, женщина спешилась, оправила платье, позвала:
- Иди! Покушай...
- Вот и жена приехала... - обрадовался мой собеседник. - Подзавтракаем.
На дощатом ящике, прикрыв его неструганую плоть белой тряпицей, женщина разложила простую снедь: порезанное крупными дольками свиное соленое сало, розоватое, с прозрачной, даже на вид хрусткой корочкой, парящую вареную картошку в трещинках развара, пару крупных яиц, большую белую чищеную луковицу, разрезанную в четверть, увесистую краюху хлебного каравая.
Усевшись возле еды, мужик радушно пригласил меня:
- Подзакусим со мной.
- Садитесь... - предложила и жена его. - Картошка горяченькая.
Голос у нее был тихий, платок на лицо низко опущен. Она пригласила, сама же осталась стоять возле мужа, который докладывал ей, хрустя на закуску луковицей:
- Погляди. Ныне два ряда выложил. Человек вот подъехал... Подзавтракаю, третий ряд буду класть. Камень этот доложу, - указал он на невеликую груду, и подамся новый бить. Тут рядом, своими силами камень добываю. - Это было для меня объяснение. - Лом да ковалда... Клинья да опять ковалда. Наше дело такое... - похрумкивал он сочной луковицей, сало жевал, облупливал белое яичко короткими узловатыми пальцами. - Клинья, ковалда... Ныне буду бить и возить на тачке. Солнышко... Жарко будет, - поднял он к небу глаза и успокоил: - Нам не привыкать, наше дело такое.
Женщина заплакала, ниже опуская голову, видно стыдясь чужого человека, но совладать с собой не умея. Она плакала тихомолом. А муж ее успокаивал:
- Не реви. Все восстановим. Я же не реву. А мое, родное, все погубили. Жизнь поклал. И мамка... Сердце день и ночь кровит. Закричал бы слезьми вот такучими, - показал он яичко. - А я креплюсь. Слезьми не поможешь. Я не реву, а тружусь. Трудиться надо бесщадно. Трудиться... И все восстановим. Коровкам, теляткам... И комната отдыха будет. Телевизор, може, не осилим. Дорогучий, черт. Да и некогда глядеть. А зеркало будет. Умывальник... Наладим.
Лицо его, темное, морщинистое, обрезанное худобой, светило улыбкой. Мягко сияли глаза, к жене обращаясь:
- Не реви... Все восстановим...