В туманном зеркале (Саган) - страница 8

– Надеюсь дожить до того дня, когда вы оцените и мою работу, – улыбаясь, сказал он.

С этими словами он взял руку Муны и легонько коснулся ее губами, как принято было в пьесах 1900-х годов. Муна расцвела счастливейшей улыбкой, все остальные расцвели ей в ответ, после чего Муна непринужденно расположилась в кресле, слегка тряхнув перед Сибиллой волосами, будто в изнеможении от их изобилия. «А волос-то не так уж и много», – отметила про себя Сибилла.

– Жаль, что едва успела проглядеть вашу пьесу, времени у меня так мало, но пьеса – прелесть, прелесть, – прощебетала Муна детским голоском, да так звонко, что все от неожиданности вздрогнули.

Так поверхностно и легкомысленно они и прощебетали весь отведенный им час. Пьесе было уделено минут десять, не больше, зато, прощаясь, все долго уверяли друг друга во взаимной симпатии и в будущем плодотворном сотрудничестве.

И еще… еще в том, что, имея совершенно иные взгляды на режиссуру и на предложенную пьесу тоже, дирекция театра «Опера» готова на будущий сезон сдать Сибилле Дельрей и Франсуа Россе как постановщикам стены, сцену и свой обслуживающий персонал, а это означало, что вместо ожидаемой субсидии Сибилла и Франсуа сразу же получали миллион франков долга. Неприятная неожиданность. А следом была приятная, и она слегка утешила Сибиллу: в гостиной обнаружилась вторая дверь – благодаря ей они, обойдясь без всяких коридоров и прочих препятствий, сразу же оказались в вестибюле, но только с противоположной стороны. Сибилла не могла скрыть своего изумления, а Бертомьё рассмеялся:

– Не говорите, что вы пришли через «туннель»! В Париже не осталось ни одного человека, который пользовался бы этим лабиринтом!

Франсуа, невольный виновник, недоуменно поднял брови, смотрел на Сибиллу, а она почему-то опять усомнилась в его искренности: нет, они оказались там не случайно. Но зачем Франсуа это понадобилось?.. Но он же хотел дать ей время успокоиться… Но сама-то она не знала, как идти… Но… Как всегда не меньше сотни «но» клубилось вокруг каждого шага Франсуа…

За тот час, что они беседовали, никто не избежал ни банальностей, ни общих мест, но самые блистательные изрекала Муна. Бертомьё на будущей неделе давал банкет в честь возвращения госпожи Фогель в театральный и светский Париж, и, судя по всему, Париж как театральный, так и светский не разочаруется в своем новом приобретении. У Муны имелся солидный запас добрых чувств и прописных истин, наивности и непосредственности, каких в Париже не сыщешь днем с огнем. Со слезами на глазах она рассказывала, как страдала от театральной всеядности Дортмунда, индустриального города в бассейне Рура, где ее дорогой муж составил себе состояние «на каких-то там шарикоподшипниках, в которых я, честно признаюсь, ничего не смыслю. Но Гельмут, сущий ангел, никогда и не настаивал». Она ставила себе в большую заслугу, что устояла перед парижскими соблазнами и не вернулась на сцену сразу же после замужества, «но тогда бы милый Гельмут сидел один при своих заводах по субботам и воскресеньям. Нельзя же быть и хорошей женой, и хорошей актрисой одновременно, не правда ли?» – спросила она с самым искренним огорчением у Бертомьё, и у того даже глаз задергался от раздражения, Сибилла вся порозовела, изо всех сил стараясь не рассмеяться, зато Франсуа – о, чудо из чудес! – воплощал собой само одобрение: «Муна! Как она права! Какая доброта, человечность!» Сибилле стало неловко. Хотя куда чаще им обоим вредили резкие выходки Франсуа, его нетерпимость, язвительные суждения, продиктованные иногда его интеллектуальными пристрастиями, а иногда той широкой образованностью и подлинной культурой, какие у него, несомненно, были. Временами Франсуа доходил чуть ли не до приступов бешенства, сталкиваясь со «всякой сволочью», как он называл самодовольных тупиц, тщеславных невежд и снобов, которые заняли немало ведущих мест в обществе, благодаря как общему падению нравов, так и снижению интеллектуального уровня из-за телеоболванивания. Так что Сибилле надо было бы радоваться проявленной Франсуа терпимости, потому что он зачастую пугал ее полной глухотой к посулам успеха или выгоды. Франсуа всегда возмущался в полный голос, чем отчасти и объяснялось их не слишком стабильное финансовое положение, что, однако, не мешало им жить вполне благополучно: преданные друзья баловали их теми благами, какие обычно приносит достаток, о котором они очень мало заботились. Кроме дома на бульваре Монпарнас, чудом купленного в кредит десять лет назад – они расплатились за него совсем недавно, – скудных поступлений за проданные за границу авторские права на их общие переводы, ежемесячной минимальной зарплаты, которую платил Франсуа один издатель поэзии, ценя его познания и увлеченность, и зарплаты Сибиллы в одном женском журнале, в меру нравоучительном, в меру развлекательном и дающем практические советы праздным франкоговорящим женщинам, – в общем, кроме суммы этих очень скромных сумм, никаких других доходов у них не было. Впрочем, изредка они получали чек от дядюшки Эмиля, загадочного женоненавистника, который время от времени радовал своего единственного племянника, и случалось, что их богатые друзья удваивали по отношению к ним свои дружеские заботы. Да, их приглашали всюду и часто, но они уже вышли из возраста неоперившихся птенцов, когда естественно жить нахлебниками то у одних, то у других, пришло время и им принять бремя собственной зрелости и не пренебрегать ею с тем легкомыслием, опасность которого (и не только преступность) так явственно обнаружил двадцатый век.