— За чем же дело стало? поедем завтра на великолепный литературный вечер к Звездову.
— И он литератор?
— А ты его знаешь?
— Как же, он служил в Петербурге.
— Так и прекрасно: я сегодня увижу его у мадам Recuell и скажу, что я познакомился с тобою и что завтра ты к нему будешь на вечер. Там вся московская поэзия и проза, славянофилы, скандинавофилы, франкофилы и простофили.
— В самом деле поеду. Может быть, я там встречу и одну сочинительницу, которая меня интересует.
— Не одну, а тьму встретишь. Ну, прощай.
«Чудак, — подумал Рамирский, — какой славный малый и как погиб безвозвратно!»
На другой день Рамирский долго ждал пробуждения Дмитрицкого, который, по обычаю магнатов, началом дня считал ие восход солнца, не любил утреннего ребяческого его света, но считал день, как следует, с первого часу. Не дождавшись этого часа, Рамирский уехал прежде всего посетить неизбежный Опекунский совет, потом некоторых дальних родных и давних знакомых и, между прочим, заехал к четвертого класса Звездову,[271] который очень внимательно его принял, изъявил удовольствие, что он посвятил себя литературе, и пригласил на свой литературный вечер.
«Я занимаюсь литературой? — подумал с удивлением Рамирский, — ах, чудак этот Дмитрицкий! он без шуток и мистификаций не может шагу сделать! Посвятил меня в литераторы!»
— Жаль, что мне сейчас надо ехать по делу, — сказал Звездов, — а то я бы прочел вам на досуге стансы к Москве, которые я сию минуту только написал… Но еще, я думаю, можно будет… Это, собственно, десять слов к Москве… Сейчас принесу.
«О, господи! попал на муку», — подумал Рамирский.
К счастию его, вошел какой-то господин с огромною тетрадью в руках, всматриваясь прищуренными глазами сквозь очки на окружающие предметы.
— Ваше превосходительство… Ах, извините, — сказал он, заметив свою ошибку; сел, положил тетрадь свою на стол и начал протирать платком и искусственные и настоящие свои глаза.
— Вот, это, собственно, десять слов, — раздался еще в дверях голос хозяина.
— Ах, ваше превосходительство! — проговорил пришедший господин, вскочив с места и схватив свою тетрадь.
— А! — проговорил хозяин с неудовольствием. — Вот это…
— По вашему желанию прослушать, я привез, ваше превосходительство, — перервал его господин в очках, развертывая свою тетрадь, — я сперва прочту вступление… Перевод такого писателя, как Гете, требует пояснений, — продолжал он, обратясь к Рамирскому.
— Я прошу у вас извинения, — начал было хозяин с досадой, желая отделаться от предлагаемого чтения. — А как же вы полагаете, ваше превосходительство, — перервал его порывистый господин в очках, — неужели вы думаете, что не должно объяснять читателям дух писателя?… Нет, должно, должно: это ключ к смыслу его сочинений, притом же каждый может понимать иначе.