Через минуту ко мне в комнату, улыбаясь, входит щуплый, плешивый человек в очках. Глаза у него испуганные, и потому улыбка кажется совсем неуместной. Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц на поношенном пиджаке еле держится, брюки давно неглажены. Словом, вид у этого человека какой-то линялый и жалкий. При этом он не только улыбается, но еще и время от времени странно хихикает.
— Мое почтение, — говорит он как можно развязнее, изображая из себя эдакого рубаху-парня. — Чем могу служить?
И при этом он плотоядно потирает руки, словно готовясь сесть за стол с хорошей выпивкой и закуской.
— Присаживайтесь, Олег Борисович, — холодно говорю я, хотя в душе мне почему-то жалко этого человека. — Побеседуем.
На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть лет. В армии он не служил: кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и что-то с печенью, это уже от бесконечных выпивок, от них, конечно, и весь его сорокалетний облик.
Олег боком устраивается на стуле и вынимает мятую пачку «Беломора». Я замечаю, что руки у него слегка дрожат.
— Разрешите, надеюсь? — церемонно спрашивает он.
И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.
— Любили вы отца? — неожиданно спрашиваю я.
— Я-то любил, он не любил, — машет рукой Олег и хихикает. — Да и за что нас любить-то, если разобраться? Брак, одним словом, получился. Ха, ха, ха…
Плечи его, усыпанные перхотью, трясутся от смеха, глаза под стеклами очков заметно влажнеют, и все узенькое, небритое личико становится каким-то горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.
— А сестру? — снова спрашиваю я. — Как вы к ней относитесь?
— К Инке-то? Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь вес ей пошел, а вся веселость мне. В ней одна угрюмость осталась, ей-богу. Ну, как такую тушу любить, сами посудите? Столько, значит, килограмм угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди должны быть к ближнему. Верно я говорю?
Интонации у него при этом доверительные, дружелюбные и, пожалуй, чуть заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.
— Верно, — соглашаюсь я. — Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной судились? Неужто по-доброму все не могли поделить после отца, по-справедливому?
— Да господи! — страдальчески восклицает Олег, и глаза его снова наполняются слезами. — Так это все Галка. Как бормашина, знаете таких женщин? З-з-з… Деться некуда. Днем и ночью. Я говорю, убежал бы. Так некуда. Опять, что ли, разводиться? Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку. Сама Галка мое заявление в суд и отнесла. И вот ребята говорят, правильно, мол, сделал. Только мне это, честно скажу, тошно все. Но куда бедному христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не достанет.