– Худо быть муравьем. Маленький, раздавят. По осени дождем зальет, по засухе лесным пожаром пожжет.
Капитан вспомнил сгоревший свинарник и заулыбался:
– По вашим словам выходит, что и человеку не лучше: чумой заболеешь – помрешь, проказу подхватишь – заживо сгниешь, в ненастье градом посевы повыбьет, в усобицу все добро пожгут и пограбят.
Тут заулыбалась мона Алессандрина.
Туман совсем исчез, и до самого окоема разостлалась зеленая, словно бы отдыхающая от людских страд и сует земля.
Капитан искоса присматривался к моне Алессандрине.
Мона была при гербе и свите, не дурна собой, белоручка, и, стало быть, дворянка, да не из бедных. Но по речам судя – кортезана или дочь кортезаны, готовая приняться за материнское ремесло – дворянки впросте говорят редко, и еще реже снисходят до бесед с капитанами галер. В сомнение вводило ее родство с сиятельным послом мессером Федерико Мочениго, но мало ли «племянниц» делят с «дядюшками» кров и ложе? Как бы там ни было, но капитану, человеку учтивому, кой-что на своем веку читавшему и даже весьма прилично знавшему латынь, лицо и разговор ее пришлись весьма по нраву. Он подосадовал, что почти весь долгий путь до Кастилии мона Алессандрина из-за непогоды провела в каюте.
В облаках проступили голубые промоины. Села с колокольнями стали попадаться чаще, а по отлогим берегам зазмеились тропки и стежки.
Капитан рассказывал моне Алессандрине моряцкие побасенки, в меру сил стараясь придать им вид книжных фацетий. Мона смеялась – там, где, по понятиям капитана, смеяться и полагалось.
В числе прочего капитан рассказал ей о торнадо, исполинском столпе из ветра, земли и воды: ему случилось однажды видеть, как такой вихрь разметал флотилию алжирских пиратов. Неспешно шествуя по линии окоема от одного корабля к другому, окутанный водяной пылью торнадо подхватывал их сужающимся охвостьем, чтобы через миг рассыпать вокруг себя веером черных обломков и раскоряченных тел.
Историй хватило до городских предместий.
Дома обступили реку стадом сбившихся на водопой красноспинных черепах. Изо всех выходящих к воде улиц несся гомон, то и дело прорезаемый истошным лаем или ослиным криком; на мутной береговой волне терлись бортами связанные лодки; вереницы ослов, чуть видимых под вьюками, понуро шагали за людьми вдоль пятнистых от сырости стен; босые дети вопили, скача по лодкам и замахиваясь друг на друга палками и клепками от бочек.
– Вот вам и город, как обещано, к полудню.
Мона Алесандрина огляделась и смачно сказала:
– Содом! – а помолчав, прибавила, – и Гоморра.