День первый,
в который по крайней мере два соотечественника моны Алессандрины невзначай отмечают для себя двойственность ее природы.
– Вот вам и Кастилия, мона Алессандрина, – сказал капитан. Поименованная моной Алессандриной подтянула к горлу меховые края очень широкого, очень теплого плаща, и скривила самый уголок рта. По этой ухмылке нельзя было понять, как показалась ей Кастилия, но капитану не это было важно. Важно ему было хоть что-то сказать молодой и знатной даме, вышедшей поутру на палубу его галеры – иначе он уронил бы себя в собственных глазах.
Шел первый рассветный час. По зимнему времени вокруг было серо и сыро. Туман сползал по низким берегам к воде. Беленые известью ограды нечастых подворий тонули в дыму, и воздух изрядно горчил.
– К полудню прибудем, – сказал капитан, полагая, что исчерпал себя, как собеседника, полностью.
Мона Алессандрина на продолжении беседы как будто и не настаивала. Она даже отступила на полшага от капитана, давая тому понять, что он волен хоть вовсе уйти, повернувшись к ней широкой спиной.
Капитан не уходил. В его командах сейчас не было никакой нужды, с рулем справлялся помощник. Так что он остался возле моны Алессандрины и уставился на серую струистую гладь, казавшуюся наклоненной в сторону уже далекого моря, так что чернобокая галера словно бы взбиралась по реке, ровно выгребая рядами весел – по два с каждого борта. В промежутках меж всплесками слышно было, как над туго свернутым парусом и «вороньим гнездом» лениво хлопает отсыревший флаг со львами св. Марка.
Комкая рукой в очень узкой перчатке край капюшона, мона Алессандрина думала, и чем далее, тем более удручалась беспорядком в своих мыслях. Мыслей было слишком много, и все о разном, ибо впереди ждали и мессер Федерико, посол венецейский при кастильском дворе, и сам двор кастильский, с королем, королевой и грандами, и дела при этом дворе. А дел этих окаянных не сделаешь, не разузнав до тонкостей того, о чем принято не говорить, но догадываться. Мысли всю ночь не давали ей покою, и на палубу она поднялась ни свет, ни заря, чтобы подышать свежим ветром и посмотреть на бегущую воду. Но вода скользила под борта, уже как черное с прозеленью масло, и под веслами плескалась приглушенно, словно боясь разбудить спящую сушу, а вместо ветра был горький на вкус туман.
– Знаете, мона, отчего здесь такой горький воздух? – неожиданно для себя нарушил молчание капитан, и тут же объяснил: – это, говорят, оттого, что по всей Кастилии жгут на кострах еретиков.
– Паленое пахнет иначе, мессер капитан, – серьезно отозвалась мона Алессандрина, – если бы пахло паленым так сильно, как пахнет сейчас дымом, нам пришлось бы завязать лица мокрым.
