Из дверей маленькой квартиры Учителя на Дмитровском шоссе Мануэль вышел другим человеком.
Солнце над Заячьим островом впервые всходило под бой туземных барабанов. Под утро воинственные и разнузданные танцы стихли. На помосте из свежеспиленных стволов, для мягкости устланных травой и цветами, под обломками сгоревшего креста барон Самеди объяснялся в любви богине луны и страсти, несравненной Ерцулие.
— Ты поедешь со мной, — властно заявил Мануэль. — Ты станешь Мамбо, и белые будут лизать твои ноги. Так делала великая Мари Лаво. Ты черная снаружи и изнутри, как я. Только мы с тобой можем понять друг друга.
Мануэль осторожно спустил с плеча Грини лямку мешковатого сарафана.
Гриня не слышала зазывного шепота, не обращала внимания на все более настойчивые объятия барона Самеди. Она напряженно всматривалась в речной туман, в котором тонул правый берег Прорвы.
Костры догорели и рассыпались в сизый пепел, жертвенные куры были зажарены и обглоданы до костей, а опившееся, вывалявшееся в глине воинство спало вповалку в прибрежных кустах. Маленький остров был изгажен, завален битыми бутылками и покрыт черными язвами пепелищ.
Мануэль, по нужде удалясь в кусты, под звук падающей струи совещался с Борькой.
— Шухер наведем… Чем больше шуму, тем лучше. Твоя фотка во всех газетах будет. В Москву со мной поедешь «быком». Мне преданные люди нужны.
— Только ты это… Гриньку-то не очень… Я на ней жениться хочу…
— Слушай, а ты продай ее мне. У тебя в Москве таких десять будет. Бля буду, то есть слово барона Самеди… Мы ведь с тобой кореша.
Борька мялся, обиженно сопя. Уютные, выстланные травами укрытия Заячьего острова были совсем рядом, а Москва таяла где-то золотистым миражом.
— Тысячу! Тысячу баксов тебе даю.
— Да ты чо, такая девка, она знаешь, сколько стоит!
— Ну, как хочешь… Она уже согласилась со мной ехать, а тебе — хрен.
— Ну ладно, даешь кусок, только без дураков.
Ближе к рассвету, стукнув клюкой в потолок, Егорыч разбудил спящего на сеннике Алексея:
— Никак на Заячьем поселковые гуляют. Поди, сынок, посмотри…
Ежась от утреннего холода, молодой лесник торопливо оделся. Обуваясь, он слишком резко дернул кроссовку, и подошва отвалилась до середины ступни. Материться его отучил старик, и, крякнув с досады, Алексей подхватил берданку и побежал к Прорве босиком.
Чистейший девственный лужок на берегу тихой туманной Прорвы был вытоптан. Метрах в ста на островке колготилась вымазанная глиной подвыпившая компания. На берегу не осталось ни одной лодки, до песчаной косы далеко, а вплавь с одной рукой не добраться.