Мор нарядился в вечерний костюм. Именно для этого случая он приобрел белую шелковую рубаху, тонкую и мягкую, потому что мучительно не любил крахмальных сорочек; наряжаться ему доводилось редко, и он чувствовал себя не в своей тарелке, отчасти из-за волнения по поводу предстоящего, отчасти из-за того, что с того времени, когда последний раз надевал этот костюм, он, оказывается, довольно заметно поправился. К счастью, старомодный пиджак можно было оставить незастегнутым. И все же он считал, что выглядит неплохо и в иных обстоятельствах с удовольствием покрасовался бы перед Рейн. Эта мысль смутила его своей игривостью, и он поспешил вернуться к своим тяготам. Что случилось с сыном? Он все больше и больше начинал думать, что Дональд никогда не вернется. Воображение рисовало Дональда то утратившего память, то умирающего голодной смертью, то где-то скитающегося, то трагически погибшего. Но эти страхи неким непостижимым образом облегчали общение с женой, и он все больше убеждался, что Нэн ничего открывать нельзя, пока Дональд не отыщется.
Общество должно было собраться в половине восьмого в гостиной, соседствующей с учительской столовой. Обед предполагали начать в восемь. Мор заказал для Нэн такси, чтобы она не позже половины седьмого смогла заехать за миссис Пруэтт. Демойта должна была привезти в своем автомобиле Рейн. Сам же Мор не собирался тянуть со сборами, он хотел оказаться в школе пораньше, вдруг понадобится его помощь, и надо же убедиться, что столовая готова к приему. Тем не менее на сборы неожиданно ушло гораздо больше времени, чем он предполагал, и было уже около семи, когда он оказался в школе. Через открытую дверь он оглядел убранство столовой и вошел с восхищенным присвистом, к большой радости Хензмана, который только того и жаждал — увидеть, как оценят его старания.
Комната, безусловно, преобразилась. Не было видно ни зеленых кожаных кресел, ни громоздкого шведского бюро, обычно загромождавшего один из углов комнаты, ни массивного буфета с таинственным содержимым, знание о котором было утеряно вместе с ключом несколько лет назад. Вместо этого у стены, украшенной цветами, поставили три изящных старинных столика (Мор припомнил, что видел их у Пруэттов), а сбоку от камина — элегантный буфетик. Некоторые особо неказистые стулья тоже заменили — некой имитацией «чиппендейловских», тоже пруэттовских, которые неплохо сочетались с прочими стульями викторианской эпохи. Большой овальный стол, обычно прикрытый зеленой бязевой тряпицей, покрыли серебристой камчатой скатертью, ниспадающей почти до пола, и выставили на нее впечатляющий ряд хрустальных и серебряных приборов, на которых играли отблески свечей, Хензманом сейчас зажигаемых. Каминную полку очистили от непонятных, сделанных в форме луковицы, медных штуковин, вечно там пылящихся, и вместо них поставили цветы — а над полкой, так чтобы всем было видно, повесили портрет Демойта.