Голос Эвви теперь становился все звонче и торжественней, как в церкви, когда проповедь приближалась к концу. «…В будущем, когда время и бренность заберут этот великий оригинал, у нас останется право владеть, на радость ученикам и на зависть наших посетителей, этой картиной, изображением, созданным рукой мастера». Раздались вежливые хлопки. Эвви сел на место, и все взгляды обратились на Демойта.
Демойт встал.
— Леди и джентльмены, — начал он, — для меня этот повод и трогательный и печальный. Впервые за столько лет моей отставки я вновь в стенах школы, которая долгие годы была моим детищем и моим домом. Нет необходимости говорить, что мой уход со сцены был добровольным, потому что я не желал играть в этих стенах, столь дорогих мне, роль древнего призрака, дни славы которого давно прошли, и теперь он способен лишь слегка пугать обитателей. Это само по себе может стать предметом для печальных размышлений. Но именно благодаря этому призраку в мир явилось нечто новое — произведение искусства, вот эта замечательная картина, которая теперь перед нами.
Демойт посмотрел на картину. И вслед за ним то же сделали и другие, кое-кому для этого пришлось оборачиваться. Всеобщую расслабленность будто рукой сняло.
— Достопочтенный предыдущий оратор, — продолжил Демойт, — упомянул, и он был вправе это делать, вопрос бренности. И действительно, чем можно полнее выразить мысль о бренности жизни, как ни посвящением месту, где прошла жизнь, образа самого себя, в дар так сказать грядущим поколениям. Это ли не воплощение печальной истины, что бессмертием мы можем наслаждаться только в мыслях других — месте, в котором в течение нашей жизни мы не всегда находим радостный прием и в котором после нашей смерти остаемся беззащитными. Я говорю разумеется, sub specie temporis, с точки зрения вечности.
Сидящие вокруг стола одобрительно заулыбались. Демойт преобразил обстановку. Снисходительное выражение, казалось, прочно утвердившееся в этот вечер на лицах членов правления, поблекло. Они больше не чувствовали себя вельможами, своим присутствием оказавшими честь ораве провинциальных простаков.
— Осознание этого, — продолжал Демойт, — способно принести нам беспокойство и причинить боль. Но мое положение гораздо сложнее, так как я удостоился чести получить собственный портрет, выполненный непревзойденной кистью мисс Картер, которую мы все с такой радостью и ликованием приветствуем сегодня среди нас. — Последовали аплодисменты. Самое время, подумал Мор. Он взглянул на Рейн. Он гордился ею.
— Тут поневоле хочется стушеваться, — продолжал Демойт. — Как хорошо мы знаем эти лица, изображенные на портретах, и в то же время как мало нас волнуют судьбы мужчин и женщин, которых великие живописцы навеки поселили среди нас. Кто такой доктор Перель? Кем был Джакоб Трайп? Кто такие мистер и миссис Арнольфини? В какой-то степени мы можем это узнать, высшим знанием, так как у нас есть возможность увидеть их глазами гения. И в тоже время мы не знаем, и не так уж и стремимся узнать, об их дарованиях, надеждах, их страхах, их мыслях о самих себе. Так теперь будет жить и он, этот неведомый учитель, отображенный с помощью таланта мисс Картер — и утешительна мысль о том, что если в грядущие годы Сен-Бридж и не будет отмечен ничем выдающимся, то, по крайней мере, он станет местом, куда будут приезжать те, кто захочет увидеть первую работу той, которая несомненно станет выдающимся мастером своей эпохи.